Посвящается учителю
Николаю Николаевичу Коржавину

Школа моя –
трехэтажное светлое здание.
Я войду, чтобы вспомнить:
десять лет –
и шестнадцать,
и двадцать шесть.
«ЛЮБИТЕ КНИГУ – ИСТОЧНИК
ЗНАНИЙ» –
плакат.
Значит, все это было.
Значит, все это также есть.

Я войду, чтобы вспомнить,
сантименты оставив детству.
Я – бесстрастный инспектор:
как у вас тут
насчет чистоты
нравов,
почерков?
– Можно ответить с места?
– О, пожалуйста! Хочешь дополнить ты?

– …Пушкин был гениальным…
Пять!
– ...Грибоедов в своей комедии...
 Пять!
– ...Добролюбов увидел луч света…
Пять!
– ...отразил...
Пять!
– ...обличил...
Пять!
Я кричу!
Я в пятерках тону!
Я ведь круглая!
Я – отличница!
Я учебники вмиг проглочу,
буквы сплевывая неприлично...

Только в горле комок
вопросительных знаков.
Он мешает дышать.
Он обида,
он первая мысль:
разве можно вот так
говорить обо всех одинаково?
Берегись!

В кабинет директора очередь.
«Жан-Кристоф»?
Порнография.
Начиталась Ромена Роллана,
а рано.
Вы, папаша,
следите за дочерью!

Но, ища воскресенья,
вполголоса стонет Есенин.
Вслух – хотите –
до указа за мелкое хулиганство?
И слова шелестят.
И стирает их смысл и значение
ПОСТОЯНСТВО.

Я вошла, чтобы вспомнить.
Даты:
умирали поэты,
а мы проходили следующих.
Становились рассветы закатами
на глазах у потомков сведущих...
Почему?
Ход истории.
Невозможность талантов.
Время.
Огрубевшие арестанты
на портретах –
застывшие гении.
И тела их творений
в хрестоматиях,
как в анатомке,
искромсаны.
Чтобы не было лишних  мнений.
Чтобы не было лишних вопросов...
Вы учили нас верить
афоризмам,
             цитатам,
                       плакатам.
И не думайте думать!
...Не вырубишь топором.
И страницы учебников,
монотонные,
как проклятья,
закрывали нам жизнь,
оставляя ее «на потом»...

Мы – девчонки,
развращенные
словом
любовь...
Любовь – это где-то,
когда летишь...
Любовь – это что-то
вроде
ожиданья чего-то прекрасного...
Любовь – нечто.
Любовь – штука опасная...

Любимый,
я вошла, чтобы вспомнить.
Я, наверное, очень смешна.
Прочла на десять романов больше.
Запомнила строк непонятных
на несколько сотен больше,
на фортепьяно
сыграла пьес
больше,
конечно, намного.
Но сегодня
гладкие камни этой дороги
ранят меня
больно.
Я – примадонна
придуманного театра.
Все – рабы
моего
развивающегося интеллекта.
Но никто не знает,
что завтра
я приду,
как строгий инспектор,
в школу свою.
Постою нерешительно на пороге
и сгорю от стыда
за ленивые дни ослепленья...

Северный ветер
услужливо гладит сугробы.
Небо кипит.
Ломает следы от волненья.

Женщины ждут.
Кто вернется живым из полета?
Там и отец...
Я – на равных правах –
по колено в снегу в ожиданье.
Слышится стон
разрывающих мглу самолетов.
Искры надежды.
Молчанье...

О, отец мой!
Ты спишь, не раздевшись,
на белой постели,
горькие губы
во сне приоткрыл по-ребячьи.
Снится тебе
тишина довоенных метелей.
Снятся тебе
самолеты немые, горящие...
Сон разрушается стоном:
звонок телефонный.
Снова в полет.
Ты проститься забыл.
Ты сказал мне какое-то слово...
И чтобы его,
это слово,
вспомнить,
я сегодня вошла в школу...
А у вас
есть воля?
Вы можете выдержать
час
под дождем
в ожиданье любимой?
Вы можете просто
жить,
         улыбаться,
                          работать,
загораться в настойчивой резкости спора
и знать,
что болезнь...
Что остался год,
а может быть,
несколько ровных дремучих месяцев –
и конец?..
Отец,
ты знаешь...
У тебя глаза
строгие.
В них – тревога за девочку,
у которой в стихах восторги
перепутались
с дивной традиции рифмы,
у которой мечты –
реальнее зла,
лень –
привычней надежды,
а сердце – спокойней старости.
Ты жесток...
Ты упорно твердишь ей слова:
жизнь
          не прощает
                          слабости...
Надо учиться?
Но у кого?
У женщины этой,
что бубнит равнодушно
про великие битвы?
А может, у этой,
чей невидящий взгляд
скользит
поверх наших голов,
осыпаясь со стен,
словно старая глупая пыль?
Или у этой,
что еще не успела
запомнить фамилий
и нетвердым,
испуганным голосом
проверяет
наличие наше
в пухлой учительской книжке?
Надо учиться...
А это?
Разве это учитель –
                       мальчишка!
Нервно очки теребит.
Произносит давно испеченные фразы
и на нас, как на первых врагов,
напряженно глядит…
– Симпатичный!
– Да, так…
– И, наверное, добрый!
– Откуда?.. Нерешительность тает.
И вот – мы свидетели чуда!
Разве это учитель:
артист!
Каждая фраза – песня.
Как он движется,
говорит...
И послушно учатся думать
фантазеры,
мечтатели,
ученики
беспокойного мира!
Спокойных нет!
Разве это учитель –
поэт...
В классе –
жесткий ветер истории.
За окном
продолжается солнце.
И все по порядку.
Сначала, конечно,
весна.
Но не каждый поэт
способен
поставить ей памятник!

***
Была ли любовь –
я не знаю,
об этом пиши не пиши...
Прошла осторожно по краю
чужой и неясной души.
Потом, задыхаясь от фальши
аккордов за тонкой стеной,
пыталась казаться домашней
какою-то страшной ценой,
пыталась казаться полезной,
уютной и теплой, как снег,
скрывая причины болезни,
жила все больней и больней.
И все это было когда-то,
и окрик угас: уходи!
И пес непутевый лохматый
по тропке бежал впереди...

http://prostor.ucoz.ru/publ/2-1-0-1031