Борис Абрамович, ветеран войны и труда

Это было недавно, это было давно…

Сценой я  «заболел» еще в школьные годы. Огромное влияние на меня оказало общение с Елизаветой и Юрием Рутковскими, в семье которых я часто бывал. Там все было проникнуто духом театральной жизни.

Драматическим кружком в нашей  28-й средней образцовой школе им. Сталина (после войны она будет носить имя Маншук Маметовой) руководил известный актер Русского драматического театра Михаил Борисович Азовский.  Театр стал для меня смыс­лом всей жизни. За­нятие в драмкружке для нас,  мальчи­шек и девчонок предвоенной Ал­ма-Аты,  было не просто развле­чением, а серьезным делом, ра­ди которого, я к неудовольствию родных  даже бросил му­зыкальный техникум, где учился  играть на скрипке. Мы, юные служители Мельпомены ста­вили серьезные спектакли: "Та­ню" А. Арбузова, "Женитьбу" Н. Гоголя, зарубежную классику.

Уже в первые военные годы, когда в армию меня не взяли по молодости лет, я успел посмотреть в театре оперы и балета Галину Уланову, молодого Аркадия Райкина – читал со сцены стихотворение «Узник». В то время практиковали ночные концерты, и я не пропускал ни одного.

Я мечтал стать актером и только актером, но война отодвинула все мои планы…

Вставай, страна огромная…

…Шел тяжелый 1942 год. Днем я учился в школе, а вечером ходил на занятия всеобуча – осва­ивал солдатскую науку. Почти ежедневно мы,  десятиклассники,  «штурмова­ли» райвоенкомат с просьбой от­править нас на фронт. Наконец мечта наша сбы­лась, и меня направили на учебу в Ашхабадс­кое военное училище. Учеба оказалась непро­должительной: через четыре месяца нас,  новобранцев, погрузили в эшелон и повезли  на фронт.

Нас в семье было четверо:  три сына – Леонид, Григорий и я,  и дочь - Розалия. Я был  самым младшим. Все мы пошли на войну, и хотя судьба нас разбросала по разных фронтам,  душой мы всегда были вместе.

 Уютный дом нашей матери Марии Григорьевны, находившийся в районе Зеленого рынка, во время войны  превратился в импровизированный клуб солдатских жен и матерей. В него приходили соседки – такие же солдатки, как и она сама. Мама  всегда находила нужные слова для их поддержки,  даже тогда, когда случалось непоправимое.

Было тяжко – контузия, госпитали, но мы знали, что в далекой Алма-Ате нас ждет она. Добрая, трудолюбивая и самая лучшая мама на свете. Ждет, прижимая к груди частичку каждого «ребенка» – фронтовой треугольничек.

 Вспоминается такой случай. Перед отправкой на фронт (а я уезжал последним, так как был самым младшим) мама вывела меня во двор и показала одну яркую звезду. Сказала: «Помни о ней, я буду смотреть на эту звезду каждый вечер и молиться за ваше скорейшее возвращение!»

 Только ради этой звезды  мы обязаны были вернуться живыми с фронта! В общей сложности я, мои братья и сестра провели на фронте тысячу дней и ночей. И вернулись все! Конечно, война нас здорово потрепала, но главное – мы остались живыми, думаю,  благодаря маме и сокровенной тайне – звездочке в ясном ночном небе, таком же ясном, как и много лет назад, в суровые фронтовые годы.

В декабре 41-го райком комсомола отправил нас в Высшее военно-морское Ленинградское инженерное училище. После него — на фронт. Бушлаты дали старые, б/у седьмой степени, везли в открытых полувагонах. А на дворе январь – попростыли все, конечно. На какой-то станции нас  высадили, а эшелон почти весь – без сознания. У кого плеврит, у кого воспаление легких. Так, не доехав до войны, я попал в Ташкентский госпиталь.             

Потом всех вернули домой до следующего – осеннего – набора.

В январе 1942 года началась моя беспокойная одиссея. Первой была Керчь, куда мы, только-только  повзрослевшие мальчики были брошены на пополнение без ору­жия и фактически без вещмешков с продуктами. В январе в Керчи шли холодные дожди, 75 процентов этого «пополнения» простуди­лось, и я,  схватив плеврит, попал в госпиталь Ташкента, где прова­лялся два с половиной месяца.

После госпиталя я учился в  двухмесячном пехотном училище в Ашхабаде. Эшелон из столицы Туркмении, как и полагалось в то время, отправили по тревоге, в ночь. Минометный батальон, в ко­торый я попал, стал для меня, как каза­лось, всем – домом родным, крышей, защитой.

Но сам  я почувствовал себя боевой единицей лишь под Белго­родом, когда мы были включены в состав 7-й Гвардейской армии под командованием  геройского генерала  Шумилова. 173-м полком командовал герои­ческий человек – полковник Поляковский. С ним у меня после Победы завязалась большая дружба. Раньше, до распада Союза, я часто бывал в Москве у него в гостях.

Моя фронтовая биография началась на Курской дуге в составе 177-го артполка. Я уча­ствовал в боях за Белгород, Харьков, Краснодар, форсиро­вал Днепр. А под Белгородом  получил боевое крещение. Окапывались мы крепко – чтобы от командного пункта дивизии можно было дойти не пригибаясь до передового наблюдательного пункта.   

Первую медаль «За отвагу»  получил в 43-м, когда под пулями спас офицера. В пред­ставлении к награждению написали:  «... Борис Абрамович в боях под Белгородом поразил из автома­та 14 фашистов и вынес с поля боя раненного командира». Там же в августе 1943-го я получил контузию.

Иногда мне задают вопрос: что на войне было самым тяжелым? Тяжелее всего было переносить гибель друзей. Не могу забыть смерть москвича Димы Елькина.  На Кировоградщине нас вдвоем назначили в разведку. И пока мы вели наблюдение, ему голову болванкой оторвало. Я подхватил его на руки, а толку что? А на другой день, вижу,  ребята ведут пленного немца. Я сдержаться не мог, с кулаками на него набросился. Но это один лишь случай. Каких только смертей не было! Прижмешься к земле при бомбежке, встанешь, а вокруг все полегли. Или под Харьковом: огуречное поле – все бросились собирать огурцы. А повар, земляк наш Джума Джуманазаров, мешок даже прихватил, чтобы нас потом попотчевать. И тут истребители. Посекли все, смешали с землей. И Джума не поднялся...

А то вообще бывала нелепость. Командир отдельного противотанкового дивизиона был у нас — Сушицкий. В каких только переделках он не бывал –отовсюду цел вышел, а шальная пуля настигла его в тылу.

 Говорят, война открывает в человеке скрытые возможности. Причем зачастую неожиданно для тебя самого. В 43-м  меня контузило.  17 дней я пробыл в медсанбате –  полная потеря зрения, слуха, речи. Потом стало все возвращаться, а вот говорить я не мог –  полный рот языка. А тут разговор: приезжает эвакогоспиталь, и нас всех повезут якобы в тыл. В тыл –  это свой дивизион потерять. Терять никому не хотелось, и решили все пойти к комдиву Морозову. Вызывает он всех  по одному, а я волнуюсь: как объясняться  буду? Но… вхожу в блиндаж и четко,  легко произношу каждое слово. Никаких тебе сложностей, язык срабатывает как надо. Вот вам и «не могу»!

Или зимой мы в какой-то хате остановились. Один к одному сидим, потому что лежать негде, и кто-то из медвзвода давай смеха ради температуру всем мерить. И что же? Самая низкая оказалась 37, 8 градуса. Все были практически больны, но никто этого не чувствовал.

До этого, когда я пришел из санбата, мне дали мне офицерские сапоги. Только прохудились они. «Ничего, – говорит старшина, –завтра я тебе ботинки дам, а сапоги починим». Дал он мне эти ботинки, а тут на Харьков пошли, не до сапог было. И я остался в ботинках с обмотками. Кожи нет, подклад только матерчатый. Так я все бои в них и прошагал.

В войну часто  организм живет за пределами возможного. У нас рассказывали:  артиллеристу руку оторвало, он взял ее в другую, здоровую, пришел к командиру и докладывает: «Задание выполнил!»

Или – под Курской Дугой комсомольское собрание. И – обстрел. Солдата ранило в плечо, кровь хлещет, а он: «Хлопцы, я же не заплатил комсомольский взнос!» А то вот друг мой, летчик Петя Авилов, рассказывал. Его подбили, он попал в плен. И там, в плену, сохранял комсомольский билет... в ране. Свернул его, как сигарету, и вложил. А когда рана зажила, продолбил в костыле отверстие, туда прятал.

Иногда меня спрашивают, было ли на войне  страшно.   Страх был, конечно, и всякий. Но больше всего я испытал его на Днепре. Алматинец, плавать не умею. А при форсировании реки мы связали жердями пустые бензобочки, закатили на них орудия, комплект боеприпасов, и нас туда посадили. Помню, только и думал: «Сейчас, сейчас перевернемся». У меня тогда привычка была такая – как только обстрел, мне надо что-то жевать. Так там, на Днепре, я две пачки махорки изжевал.

Другой раз было страшно, когда «мессер» за мной вокруг хаты посреди поля гонялся. Стрелял, а может, и играл.

И еще был случай. Накануне битвы на Курской Дуге, 6 июля,  нас бросили на стык двух дивизий. Немцы матчасть нашу пропустили, а машины с боеприпасами отрезали. Западня настоящая! А потом еще танки пошли. Как мы оттуда выбрались, не знаю. Хорошо, подвернулся «виллис» – так вы  думаете, сколько человек в него поместилось?  Семнадцать! А когда начался танковый бой, земля под ногами начала подыматься. Но вот тут – как на духу! –трусости не было. Потому что хоть шаткая, но земля!

Вообще у  меня была чисто юношеская уверенность, что я пройду через все без царапины.

…Война, как известно,  тяжелая работа. Переходы, бессонные ночи, бомбежки.  Отдыхали, где придется и как придется. Даже на ходу. Я не помню, чтобы  спал на кровати. Иной раз народу набьется в хату столько, что дай  бог притулиться. Ноги отекут, ни расправить их, ни повернуться. Бывало,  в чистом поле выроешь ячейку в снегу и плащ-палаткой укроешься.

С ноября 43-го года по февраль 44-го я ни разу не разувался. Кто-то прислал мне портянки, так, чтобы надеть их, я носки вместе с кожей снимал. Боялся:  разуюсь, а тут по тревоге вставать. Что ж  я, босиком побегу?

Но в то время уже  началась суворовская забота о солдате. Улучшился наш рацион питания, появилась новая одежда и, что немаловажно, санитарные условия изменились к лучшему. Сначала это были дивизионные бани, или так называемая «бочка Капустина». Берется бензобочка – верх продырявливается и туда заливается вода. Когда она закипает, в нее закидывают обмундирование. Завшивлены  все были страшно. Спит человек, а сам во сне чухается. Потом баня пошла полковая, а затем банные палатки поставили. Три-четыре бани, и мы  отделались от «живности».

Сейчас, когда говорят, что молодежь увиливает от армии, не хочет служить, мне слышать это странно и неприятно.  Потому что когда в военные годы однажды одна из соседок меня спросила: «Ты действительно хочешь на фронт? А то есть бабка, прививает экзему», слушать ее было дико.  

…Я был взводным запевалой. Однажды у меня пропал голос. Командир говорит: «Запевай!» Я молчу. Он опять: «Запевай!» снова молчу. Он: «Газы!» Все надевают противогазы! «Ложись, по-пластунски вперед! Встать, лечь, встать, лечь!» Словом, измучил нас. Но когда меня в бою контузило, да еще завалило бревнами, то спасал меня именно он.

По дому тосковал, конечно.  Когда была возможность, писал письма.  Но длинное письмо не напишешь. Во-первых, бумага по выдаче, а во-вторых, цензура.

 При сильных обстрелах  до смешного доходило. Колея. Солдат спрятал в нее нос, а остальное все наружу. Но он рад и такому укрытию. Часто все это вспоминаю. Раньше во сне кричал, ругался. И сейчас жена говорит, что по ночам с фронтовыми друзьями разговариваю…

Война с Японией

9 мая прогремели праздничные салюты, а через неделю мне присвоили звание лейтенанта. И вместо дома нас, молодых выпускников Подольского ар­тиллерийского училища, от­правили на Дальний Восток. Для меня, прошедшего войну на Западе, многое там  было удивитель­но. В первую очередь, как были экипированы войска. Пред­ставьте: мы приезжаем, одеты с иголочки, два комплекта формы, пуговицы и сапоги блестят. А у солдат в строю гимнастерки в бахрому стерты. Проводили инспекцию – на складах в ка­честве армейской обуви лапти лежат. На вооружении у армии, которая только что победила в мировой войне, стоят лапти! Так же было и с питанием. Витами­нов не хватало, и дежурный взвод ходил в сопки – собирать ягоды, дикий чеснок. По срав­нению с фронтом жили там очень тяжело.

Нас, молодых, засыпали раз­личными поручениями. Передо мной наш начальник, полков­ник Головко, поставил задачу: в кратчайшие сроки организо­вать концерт художественной самодеятельности, повеселить солдат, поднять бо­евой дух. Сделал сцену, нашел плясунов, мероприятие откры­вал сам лично словами из попу­лярной песни: «Кто сказал, что нужно бросить песню на войне? Перед боем сердце просит музы­ки...». Первая сцена — открытый кузов грузовика — тоже запомнится на всю жизнь,

Через два дня мы вошли в Маньчжурию.

Память хранит бои под Муданзяном, приезд в Харбин, где я слу­жил адъютантом военного комен­данта, пленение Пятой Квантунской армии. А разве можно забыть при­каз императора Японии – «сложить оружие»? Почти вся Квантунская армия восприняла это как логичес­кую развязку войны на Востоке, хотя были в ее рядах те самые «смертни­ки», которые на советских воинов нападали из-под тишка из своих придорожных земляных нор...

…Не было никаких кровопро­литных и тяжелых боев на на­шем направлении. Части Квантунской армии сдавались пачка­ми. Подходим к станции, а там уже стоят автомобили с белыми флагами. Те офицеры, правда, просили не конвоировать их до наступления темноты – опаса­лись реакции солдат. Пошли навстречу.

Ужинали с пленны­ми японцами вместе. Кобуры расстегнуты, автоматы под но­гами, сидим, общаемся спокой­но. Один японец вдруг вскакивает, на­чинает что-то кричать. Пытаюсь его успокоить, а у парня букваль­но истерика. Переводчик объ­ясняет: армия готова воевать, а император не разрешает.

35 солдат и несколько офицеров, я в том числе, сопровождали пленных до ставки командова­ния. Пробивались сквозь колон­ны солдат. Японцы шли в глубо­кий тыл, безоружные и какие-то пришибленные. Было их на сопках Маньчжурии, как потом сообщили по радио, 18 тысяч человек. Естественно, мы силь­но отстали от головного отряда, и его пришлось нагонять. Сели на поезд и 250 километров еха­ли прямо до Харбина. Разгрузи­лись на вокзале, взяли по стака­ну местного пива. И тут с неба парашютисты посыпались. Мы рванули из города, наткнулись на своих. Оказалось, в Харбин мы вошли на полтора часа рань­ше официального штурма.

…Мирная жизнь в Харбине нала­живалась долго. Меня почему-то сделали одним из дежурных адъютантов военного комендан­та генерал-лейтенанта Казако­ва. Поручения были самыми разными. Готовили особняки для маршалов. Работали с насе­лением, отвечали на самые неле­пые вопросы мирных жителей. Как-то генерал попросил доста­вить к нему одну женщину, хо­рошо известную в Харбине. Она была русской, вышла замуж за японца, а тот сбежал на родину. Приехали за ней, объяснили, куда ее приглашают. Она спустилась вниз, закутанная в длинное манто, села в автомобиль.

В кабинет зашла с гордо поднятой головой, тут же сбросила с себя шубу и оста­лась... в чем мать родила. Гене­рал покраснел: «Убрать ее! При­вести в порядок!». Дама вышла, я за ней с манто в руках: «Вы что наделали?». А она спускается с третьего этажа, проходит мимо остолбеневших часовых: «Гене­рал –  тоже мужчина». Угодила на гауптвахту....

…На большую землю, в Советский Союз, мы вернулись 28 апреля 1946 года. Помню прекрасно: в этот день была Пасха. Солдат разместили по казармам, а сами пошли в церквушку на станции Шимановская. Бабушки нас куличами угощают: «Сыночки! Хватит уже воевать, всех победили, домой езжайте». Плачут и крестятся...

А в Алма-Ату я ехал с хоро­шим настроением. Уже знал, что буду работать с Наталией Сац, когда был в отпуске, договорил­ся с ней обо всем. Многое уже из памяти стер­лось. Давно это было. Потом учился в институте, работал у Шакена Айманова. И это уже другая история.

Сейчас много о войне говорят, пишут, фильмы снимают. К юбилею, например, новые се­риалы появились, большие постановки. Я вам так скажу – посмотрите фильм «Штраф­бат». Это и есть правда о войне. У меня товарищ погиб в Харби­не. Спал, а рядом ребята баловались с пистолетом. Случайный выстрел –  и смерть. Вот так оно все и бывает...

Театр

Надо признаться, что даже в тяжелые военные годы я был верен своему, как мне казалось, театральному призванию. Как молодого, подающего надежды военнослужащего, меня отправили учиться в Подольское артиллерийское училище. Там был самодеятельный коллектив, который ставил не только концерты, но и спектакли. Руководила им замечательная женщина, поклонница театра Марья Филипповна – фамилию ее за давностью лет уже не помню. Я успел поучаствовать в спектаклях «Ревизор», «Горе от ума», когда меня, уже в качестве офицера, отправили на Дальний Восток.

И там – тоже судьба. Узнав о моих артистических способностях, меня вызвал к себе командир бригады. Говорит: «Сотвори концерт для бойцов».

Приказ надо выполнять. Я нашел плясунов, музыкантов. Концерт шел два с половиной часа и запомнился ребятам надолго.

Но, честно признаюсь, война окончилась, а тяги к военной службе я не испытывал.  И летом 1946 года приехал в отпуск домой, в Алма-Ату. Надраил военную форму и   пошел представляться Наталии Ильиничне Сац в  ТЮЗ.

– Вы нам подходите, – сказала она, – когда сбросите крылышки (погоны), приходите.

Я вернулся на Дальний Восток, добился демобилизации и 16 декабря того же  46-го приехал в Алма-Ату. Актерских вакансий в театре в то время не оказалось, и Наталия Ильинична предложила немного подождать. Но ждать  не хотелось: когда через некоторое время я услышал по радио объявление, что театру требуется администратор, вновь пришел туда. Это было уже 7 февраля 1947 года. А уже 13 апреля играл Брома в «Осаде Лейдена» и Иоганеса в «Снежной королеве».

Мои любимые роли – Жора Арутюнянц в «Молодой гвардии», Курио – придворный герцога в «Двенадцатой ночи», Фолл – в спектакле «Две судьбы»…

В нашем  домашнем архиве до сих пор хранится поздравление друзей-актеров с днем рожде­ния, где говорится: «Нашему са­мому первому волку из сказки "Зайка-зазнайка».

Кино – любовь моя

В феврале 1953 года я  был избран замес­тителем председателя правле­ния Дома работников искусств и назначен его директором. Через некоторое время орга­низовал музыкальную школу, в которой обучались 400 ребят. Преподавали им студенты кон­серватории, а руководили такие известные музыканты, как Ио­сиф Коган, Константин Ашлаков, и другие. Правда, ютилась наша  «музыкалка» в полуподвальном помещении,  вместе с ней там размещались курсы кройки и шитья, иностранных языков и шоферов. В то же время начал работать пер­вый народный университет культуры в республике. Я стал деканом фа­культета киноискусства, а затем ректором городского универси­тета киноискусства.

На киностудии «Казахфильм», где по моей инициа­тиве состоялось несколько шахматных турниров,  я познакомился с Шакеном Аймановым. Он был заядлым шахматистом. До сих пор по­мню крепкое мужское рукопо­жатие, открытый взгляд, широ­кую улыбку Шакена. Вдруг звонит Лев Варшавский: «Тебя вызывает Айманов. В поне­дельник ровно в десять будь на студии». – «Что случилось?» – «Ничего». «Делай так, как я сказал».

И вот я в кабинете у Айманова.

–  Ну что, Борис, какие планы?

–  Да вот, говорю, окончил институт, собираюсь инженером работать.

–  Ты эти глупости брось! Ты нужен мне…

И назначил меня сначала референтом, а затем секретарем Бюро Союза Кинематографис­тов Казахстана,  чуть позже –  директором Казахского отделе­ния бюро пропаганды советско­го кино.

И я вновь с энтузиазмом взялся за де­ло. На мне лежала организация декад кино, фестивалей, всех мероприятий Союза кинемато­графистов,  масса других обя­занностей.

Работой по пропаганде ки­ноискусства я занимался с увлечением. Особое внимание мы уделяли  армии. Те­левидение тогда только начиналось, в отдаленных районах, на заста­вах его не было. И вот в военные городки и гарнизоны приезжали бригады лекторов и артистов, привозили фильмы. Кинопере­движки разъезжали также по го­родам, колхозам и аулам.

На встречи со зри­телями приезжали популярные актеры и режиссеры, народные и заслуженные артисты. За­вершалась каждая такая встреча просмотром фильмов, новых или старых, но неизмен­но любимых зрителями. И хотя «мотаться» по степям Казахста­на – не очень привлекательное занятие для столичных, тем бо­лее, московских мэтров кино, но, странное дело, стоило ак­теру или режиссеру хотя бы раз принять участие в подобном ме­роприятии, и у них появлялось желание непременно вернуть­ся в Казахстан еще и еще...

В пургу и зной ездили они туда, где не летают самолеты и не ходят поезда. Это была фантасти­ка, когда на отдаленной стройке появлял­ся Г. Милляр и разговаривал голосом доб­рой бабы Яги или на импровизированную сцену выбегала юная Надежда Румянце­ва, озаряя своей улыбкой все простран­ство. Тогда же по моей инициативе  состоялся первый съезд ки­нематографистов Ка­захстана.

С моей женой Евгенией Ивановной Васильковой, между прочим, тоже одной из первых артисток ТЮЗа, мы любим листать наши домашние альбомы. Вот они, звезды советского кино –   Евгений   Леонов,   Владимир  Этуш, Вячеслав Тихонов, Миха­ил Козаков. На каждом снимке теплые слова благодарности и пожелания... Раиса Рязанова: «Борис Соломоно­вич! Если б не Ваша добрая душа, мы –  актеры, подохли бы с голоду, как мухи! 1 мая 1970 г.» Нона Мордюкова: «Борис Соломо­нович! Спасибо Вам за адское терпение наших капризов. Мы не останемся в дол­гу. 27 января 1971 г.»

 Конечно, в жизни случалось всякое.

В 1976 году меня приняли в Союз  Кинематографистов, а потом вызывали в министерство и предлагали различные должности – то директора кинотеатра, то начальника отдела Госкино. Было известно, что наше отделение – ведущее в Союзе. Легенды о нем ходили. Москвичи и ленинградцы к нам приезжали учиться… А затем….  созывают секретариат и предлагают освободить занимаемую должность. Шакена в этот момент рядом не было, не у кого было правды искать. Оставалась одна надежда – на Москву. На следующий день на имя Кунаева пришло письмо, написан­ное народной артисткой СССР Ниной Сазоновой, в ко­тором она, а вместе с нею еще 26 ведущих киноактеров, под­писавших петицию, просили руководство республики ра­зобраться в случившемся и прекратить травлю. К чести Динмухамеда Ахмедовича, он немедленно вмешался и прав­да восторжествовала.

...Незаметно летели годы, словно кадры киноленты на экране, насыщенные событи­ями, встречами, фестиваля­ми. В 1986 году я работал начальником штаба и помощником генерального директора XIX Всесоюзного кинофестиваля. Событие это было очень ответственное, нагрузка огромная...

Видимо, сказалось мно­годневное напряжение, сер­дце стало «пошаливать», я оста­вил любимую студию, правда,  через год вновь вернулся в кино – заведовать творчес­кими секциями, стал  заместителем председателя совета ветеранов-кинематографи­стов Казахстана.

Много должностей за свою жизнь пришлось мне занимать, и везде я старался работать  добросовестно и ответственно.

Каждый год 9 Мая мы встреч