Юрий Померанцев,

лауреат Государственной премии Казахстана

и независимой премии «Тарлан»

Десятилетку я окончил в Москве, в 1941 году. Это событие мы пошли отпраздновать на Красную площадь – это было хорошо показано в замечательном фильме «Летят журавли». Такая традиция была у московских школьников, осталась, вероятно, она и поныне. К тому времени в Москве я жил уже 4 года. А моему появлению в столице предшествовали грустные события.

Родился я в Киеве, вскоре родители переехали в Москву, а потом отца отправили работать в Караганду. Он занимал довольно важный пост в тресте «Карагандашахтстрой». В 1938 году его арестовали и тут же расстреляли. И вот после этого я очутился у родственников: и по папиной, и по маминой линии они жили в Москве. Там я учился в 8-10 классах. Из комсомола меня не исключили, а то, что отец был расстрелян, я узнал позднее. Потом мне стало ясно, что часть арестованных людей еще могла спастись в 1937 году, а из арестованных в 1938 году в живых не осталось никого.

Когда началась война, меня отправили на рытье противотанковых рвов: сначала немцы под Москвой устраивали только «генеральные репетиции», настоящие бомбежки начались позднее.

Я удивительно долго для того времени оставался романтически настроенным юношей. Помню, как-то, возвращаясь с рытья окопов, в Вязьме, под Москвой, зашел в книжный магазин и купил там «Хижину дяди Тома». Не думал, конечно, что через много лет в театре мне придется сыграть этого самого дядю Тома...

Вскоре меня призвали в ряды Красной Армии, и я, наконец, подбираюсь к первому впечатлению. Все, что было сказано до этого, только преамбула.

***

В Москве, на Петровке, где я жил, у родственников был маленький приемничек. Сообщение о войне мы слушали с теткой. Первое ощущение – радость. «Ура! Будем воевать!» – крикнул я и тут же получил по затылку.

Радость моя, как мне теперь кажется, была вполне естественной. Дело здесь даже не в патриотизме, а в романтичности. Мне грезились мушкетеры – храбрые вояки – Атос, Портос, Арамис и Д’Артаньян и, конечно же, быстрая и желанная победа.

***

От Москвы до Казани, где были казармы, мы шли пешком – 900 км. Шли целый месяц. Помню весь этот поход.

Мы, неумелые в походах школьники, буквально падали с ног: шли с полной амуницией, несли вещмешки, шинели; это было страшное дело...

И вот, когда нам всем было особенно тяжело, я слышал голос пожилого человека, который шел вместе с нами. Он нас поддерживал, говорил: «Ничего-ничего, скоро у вас появится третье дыхание».

Это был комиссар нашей части, в свои сорок с лишним лет он казался нам очень пожилым человеком.

И вот прошла уже бездна лет, а я как сегодня слышу его отеческий голос и даже вижу в дымке его лицо.

Говорят, о комиссарах вспоминать сегодня не модно...

***

Знаменитые Журавлевские казармы представляли из себя высокие красно-кирпичные здания. Там я сдал экзамены на ефрейтора и всегда говорил, что в армии у меня был такой же чин, как у Гитлера. Меня послали воевать в специальном лыжном батальоне Северо-Западного фронта.

Помню, лежим мы на заснеженном поле, команды наступать нет, в синеве виднеется деревенька. Впереди – парень, мы с ним переговарива­емся. Лежим, зарывшись в снег, ждем команды.

Но вот раздается команда, и мы поднимаемся, он – впереди меня. Почти сразу он падает, но это не производит на меня сильного впечатления: я знал, что на войне убивают. Но потом пошел густой снег, и на моих глазах его стало засыпать... Снег его все засыпал и засыпал, он не двигался, и это было уже страшно. Только сейчас я с ним разговаривал, и вот человека нет.

Эта смерть произвела на меня ошеломляющее впечатление.

***

Как-то так получилось, что при переходе из одной деревни в другую у меня сразу пропали ремень, фляжка, подсумок и еще что-то. Сказал о потере командиру, очень молодому лейтенанту. (Теперь я понимаю, что он очень старался играть роль командира, говорить «командирским» голосом. Как актер, думаю, что это было вполне естественно.)

Он ответил: «Не знаю. Войдем в деревню, где хочешь, там и доставай».

И вот мы вошли, я увидел убитого немца, и когда он сказал: «Ну, давай, Померанцев», начал снимать с него блестящий черный ремень. Дергал от волнения, не мог расстегнуть, тело немца подавалось вперед, я нервничал...

***

Во время первых атак я не боялся ничего. И только когда получил ранение в руку: у меня перебило кость, лучевой нерв – как будто тебя молотом от наковальни ударило по руке и рука отпала, я дико испугался. Подумал: «А если такой удар по голове?».

Думаю, если бы я продолжал воевать дальше, то не был бы так неосмотрительно неосторожен, как раньше, был бы мудрее, а, стало быть, может, и полезнее. Но я попадал из одного госпиталя в другой, пока, наконец, не оказался в Ярославле – тыловом эвакуационном госпитале.

Меня комиссовали: лучевой нерв перебит, рука не работает. Я долго лечился, и мне никак не могли восстановить руку. До сих пор, если по ней ударить, она болит.

***

Когда мы ехали на фронт из Казани, я подружился с одним парнем: у него было приятное мягкое лицо... И вдруг мы узнаем на одной из станций, что он дезертировал.

***

Когда мы ехали на фронт, несколько наших бывалых парней утащили из соседнего поезда муку – до сих пор помню мешки из плотной коричневой бумаги. Получились потрясающие лепешки: мы их готовили на буржуйке. И в вагоне началось пиршество. И никто из нас не думал, что мука-то краденая, совершено преступление... Помню, как я сам ел эти лепешки, и – никаких угрызений совести!

Этот случай очень пригодился мне как актеру. Я понял, что когда имею дело с каким-то образом, надо говорить не об одной черте характера, а о множестве. Как говорил Лев Николаевич Толстой, в человеке много всего намешано. Толстой прав!

***

 Война, мы, усталые и голодные, идем по дороге. Едет легковая машина, останавливается, там сидит шофер. Кричит: «Ребята, закуси!» и бросает нам круги колбасы. Мы жадно ее жуем, пока не понимаем, что она вся пропитана бензином. Гастрит у меня появился с того времени, как я нажрался колбасы, пропахшей бензином.

***

Как-то мне позвонил Борис Соломонович Абрамович и сказал: «Юра, ты знаешь, что все участники войны, которые имеют ранение, автоматически переходят в инвалиды третьей группы?» Я этого не знал. Отправился в военкомат, зашел к начальствующему лицу.

– А документы у вас есть? – спрашивает он у меня.

У меня была с собой история болезни, и он посмотрел справку:

– Да у вас же копия с копии!

Действительно, тысячу раз в жизни я предъявлял этот документ по разным поводам. Это была истрепанная бумажка с бледно-фиолетовым шрифтом.

– Простите, но мне нужен подлинник, – сказал военный начальник.

 – Но где же я его возьму?

– Напишите в Подольск, в архив Министерства обороны.

Я считал это дело безнадежным. Прошло столько лет! Откуда в архиве могли что-то знать о моем ранении! Да еще при нашей беспорядочной жизни, когда квитанция, выданная вчера, теряет свой смысл уже сегодня...

И вдруг мне приходит ответ с подлинником из Подольска.

Как же такое вообще возможно? – не переставал я удивляться. Как могли в архиве сохраниться данные о человеке, раненном в 1942-м! До сих пор в моей голове это не укладывается.

***

В жизни у меня было всего три военные роли.

...Наш театр им. М. Ю. Лермонтова был на гастролях в Москве, и мы выступали на сцене Малого театра. Ко мне подошел помощник режиссера фильма и говорит: «Мы хотим вас снять в роли немецкого генерала».

Юрий Озеров тогда снимал фильм «Освобождение». В первой части там был эпизод, где генерал, которого еще боялись назвать Власовым, беседует с сыном Сталина Яковом.

Я спросил у Озерова: «Что мне играть?» Знал, что на Власове пробы ставить некуда, предатель. Он ответил то, что мы, актеры, всегда ждем от режиссеров: «Играйте усталого человека». Только актер может понять подобную подсказку. Но эпизод в фильм вошел, и это была моя первая встреча с Власовым на «Мосфильме». Потом на студии им. Горького снимали фильм «Родина солдат» о генерале Карбышеве. Меня нашли по картотеке, и я снова играл Власова.

Третий фильм – «Орлята Чапая». В нем рассказывается о том, как при чапаевской дивизии был драматический кружок и я был его режиссером. Роль была очень яркая, комедийная. В этом фильме мне никак не пригодился военный опыт, но было интересно.