ОБЪЕКТИВ
 Александр НЕВЕРОВ
Сегодня мы наблюдаем своеобразный ахматовский бум. Кажется, ни о ком из поэтов Серебряного века не пишут так много, как о «Великой Княгине Русской Поэзии». В диапазоне от серьёзной научной аналитики до скандально-сенсационных расследований, рассчитанных на любителей жареной клубники. В этом потоке работа Аллы Марченко занимает особое место. Глубокое знание творчества Ахматовой и литературы о ней, позволяющее выдвигать смелые гипотезы относительно дат написания тех или иных стихов, их адресатов, героев и т.п., сближает книгу с академическими трудами. С другой стороны, «остросюжетность повествования», обозначенная на обложке (и это не обычная издательская «завлекалочка», а сущая правда), и некоторые иные приметы и приёмы, как, например, использование современной «продвинутой» лексики, свидетельствуют о том, что жизнеописание рассчитано не только на академическую аудиторию.

Алла Марченко. Ахматова: жизнь. – М.: АСТ: Астрель, 2009. – 672 с.: ил.
Книга о жизни Ахматовой основана прежде всего на анализе того, что составляло её суть – стихов. Хотя ясно, что произведения художника не могут использоваться как биографический источник напрямую. Особенно в случае с Анной Андреевной, которая, когда дело касалось личных моментов, проявляла, как известно, чудеса конспирации и манипулирования фактами. По разным причинам – от вполне понятного инстинкта самосохранения (не будем забывать, о каком времени идёт речь) до желания предстать перед современниками и потомками в исключительно выгодном свете – кто без этого греха, пусть первым бросит камень. Чтобы здесь разобраться или по крайней мере на полшага приблизиться к истине, исследователю, в свою очередь, необходимо проявить чудеса проницательности и аналитики, а также способность по-новому взглянуть на известные факты. Что Алла Марченко и делает, – на мой взгляд, взгляд читателя, не принадлежащего к уважаемому племени специалистов по творчеству Ахматовой.
О методе расследования автора можно судить, например, по главе, посвящённой парижскому роману юной Анны Гумилёвой с Амедео Модильяни. А. Марченко внимательно читает поздние воспоминания Ахматовой – «не только беловой текст, но и оставшиеся в черновике варианты», и обнаруживает, что в нём часто концы с концами не сходятся: путаются даты, факт переписки с художником, о которой говорится в мемуарах, вызывает серьёзные сомнения, темна «и история её легендарного портрета». Убедительными представляются и доводы насчёт отсутствия почвы для творческого взаимопонимания «между двадцатидвухлетней Анной (пока ещё не Ахматовой) и двадцатишестилетним Амедео (пока ещё не совсем Модильяни)». «Своеобразие... сюжета и хронологии, – замечает исследователь, – объясняется не забывчивостью автора, а эстетической установкой на тайнопись… парижскую лав стори Ахматова компонует по принципу укладки (шкатулки с секретом) с двойным, а то и тройным дном». Но что же было в реальности? Автор склоняется к мысли, что художник «учуял» у Анны, по выражению Гумилёва, «орган для шестого чувства, чувства поэзии… Никогда больше Амедео Модильяни не встретит человека, который столь же твёрдо, как эта малопонятная ему чужестранка, был бы убеждён, что нет и не может быть жизненной ситуации, для стихов неподходящей. А если этот человек ещё и женщина, и притом юная и прелестная, и к тому же явно неравнодушная, пусть и не к его живописи, но к нему… Этого более чем достаточно – и для того, чтобы влюбившись, «не слишком, а слегка», сдаться в плен и столь же легко вырваться из плена»…

Подобным же образом в книге подвергаются ревизии существующие версии отношений героини с другими фигурантами её «донжуанского списка». Причём ревизии подчас самой решительной, как в ташкентской истории с музыкантом А.Ф. Козловским, где автор вступает в спор с таким признанным авторитетом ахматоведения как Л.К. Чуковская…
Алла Марченко пытается разобраться не только с мифами, которые создавала или поддерживала Ахматова, но и вносит существенные коррективы в до сих пор бытующие представления о важных историко-культурных событиях, отразившихся на судьбе поэтессы. Речь идёт в первую очередь о Постановлении ЦК ВКП(б) 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград».

В массовом сознании прочно утвердилось, что «Жданов организовал погром Ахматовой и Зощенко» (Ю. Карякин). Действительно, Жданов выступил с роковым докладом. Однако, как пишет А. Марченко, ссылаясь на мемуары К. Симонова, «в высших эшелонах власти была выработана лишь идея, право же указать (поимённо) на особо зарвавшихся интеллигентов предоставили партийному руководству местных творческих союзов. И когда писательской организации Ленинграда предложили назвать зарвавшихся, запрыгнувших не на свои шестки сверчков, литературная общественность (особо обиженная успехом послевоенных выступлений Ахматовой и Зощенко) назвала именно их».

За тем, как известно, последовало изгнание жертв постановления из Союза писателей и фактически лишение их средств к существованию. О дальнейшем развитии событий читаем: «Когда в столичном литературном ЦК узнали, что ленинградские активисты лишили автора известного всей стране, вошедшего во все хрестоматии стихотворения «Мужество» хлебных и продовольственных карточек, московское начальство слегка растерялось… Короче, спустя месяц после исключения из Союза писателей Фадеев, властно обойдя питерских ретивцев, восстановил Ахматову в членах Литфонда СССР. Она снова стала получать пенсию, хотя и не прежнюю, персональную, а главное – рабочую карточку». Автор показывает, что курс на реабилитацию опальной поэтессы администрация СП проводила и в последующие годы – «исподволь, потихоньку», но настойчиво и весьма успешно. Например, по части бытовой (дефицитные путёвки в санаторий) и издательской (продвижение рукописи книги) активно действует Алексей Сурков, предстающий в книге в неожиданном свете: «Этот странный секретарь обладает редким для литературного чиновника свойством: он не просто ценит стихи Ахматовой, он их любит».

А. Марченко восстанавливает всю сложность и неоднозначность ситуации, в которой оказалась Анна Андреевна после злосчастного постановления. С одной стороны – его драматические последствия, с другой – реальные усилия их сгладить со стороны столичного литначальства, которое «после публикации «Мужества»… и впрямь пробовало Ахматову на роль «живого классика», а потом, после смерти Сталина, вернулось к этой идее». С третьей стороны – «настоящая, нелитературная катастрофа 1949 года – арест сначала Пунина в августе, а затем и Льва Гумилёва – в ноябре», и безуспешные попытки матери добиться пересмотра дела. Несмотря на то, что она «включила в число ходатаев и Шостаковича, и Шолохова, и многих видных учёных – тех, кто не побоялся письменно подтвердить, что работы Льва Николаевича Гумилёва имеют научную ценность». Есть и другие стороны, в числе которых и такая: «инициированная Ждановым катастрофа делала Анне Андреевне славную биографию. Жданов, не подозревая об этом, вмешавшись в ход вещей, исправил чуть было не ставшие необратимыми «оплошки» в узоре её Судьбы. Если б не этот «наезд», чем бы отличалась её биография от биографий тех, кому она, власть, поманив пряником, подрезала и крылья, и хвостовое оперенье. Дабы, приручив, приспособить к своим надобностям».

Что касается последнего утверждения, то с ним трудно не согласиться, как и с тем, что без легенды «о мученичестве и изгойстве Анны всея Руси… не было бы ни оксфордского, ни сицилийского триумфов, так красиво, так стильно завершивших её житиё». Но очевидным это стало гораздо позже. В конце сороковых – начале пятидесятых, далеко «невегетарианских» годов было не до красивой легенды. Финал развернувшейся драмы был опасно открыт. В одной из предыдущих глав говорится: «спасая арестованного осенью 1949-го сына, Анна Ахматова опубликует в «Огоньке» посвящённый Сталину цикл верноподданнических стихов «Слава миру». Только вот как вписывается этот факт в легенду?.. На мой взгляд, в рассуждениях о легенде не хватает соответствующего акцента или оговорки. Хотя бы такой, что сделана во фрагменте о мытарствах Льва Гумилёва: «Первая каторга, как ни цинично это звучит (выделено мной. – А.Н.), в каком-то смысле оказалась небесполезной»…
Финал книги, органично и изящно закольцовывающий жизнеописание, посвящён «тем особенным отношениям, которые возникли у Анны Андреевны Ахматовой с Николаем Степановичем Гумилёвым – после его трагической гибели». Не обошлось и здесь без критического осмысления ещё одного прочно укоренившегося в сознании интеллигенции мифа, касающегося, правда, уже Николая Степановича.

Дело в том, что в советское время была популярна версия, отрицающая активное участие Гумилёва в антибольшевистском «заговоре Таганцева», после раскрытия которого поэт был расстрелян. Эту версию активно поддерживала Ахматова, и понятно почему – на кону стояла ни много ни мало судьба их сына, да и её тоже. И позже, включая время перестройки, в утверждении о непричастности Николая Степановича к заговору был смысл: теплились надежды на публикации произведений классика Серебряного века в подцензурной печати, а возможно, и на его посмертную реабилитацию. По инерции эта версия дожила до наших дней, когда политическая конъюнктура утратила свою актуальность. Но дело не только в ней: история эта очень тёмная, изначально политизированная, источники противоречат друг другу, да и достоверность их проблематична.

Судя по всему, в том, что Гумилёв был активным заговорщиком, А. Марченко убедили два свидетельства, опубликованные в 1994 и 2004 годах: беллетристические мемуары Михаила Зенкевича «Мужицкий сфинкс» и письмо Бориса Сильверсвана А.В. Амфитеатрову (1931). Рукопись мемуаров Зенкевича Ахматова прочла в 1964 году. Из них следовало, что «именно Гумилёв, а не краснобай Таганцев – главный организатор и координатор боевых операций. Таганцев… только витийствует, а действует Гумилёв, не сам, конечно, через надёжных людей. По Зенкевичу выходило, что и убийство Урицкого (осенью 1918 года), и действия Лёнечки Канегиссера, приговорённого к смертной казни за выстрел в председателя Петроградской ЧК, – звенья одной цепи, которую и закручивает, и раскручивает Николай Степанович». Ахматова, «возвращая Зенкевичу рукопись, сказала самым вальяжным, самым королевским из своих голосов: «Какая неправдоподобная правда!»
«Но неужели Анна Андреевна не допускала, что Николай и в самом деле принимал участие в таганцевском заговоре и даже играл в нём видную роль? Лично я в этом сомневаюсь», – признаётся автор. И предлагает достаточно убедительную – с психологической точки зрения – версию далёких событий, а также прослеживает отражение этого сюжета в поздней лирике Ахматовой.
В книге привлекает кроме всего прочего непредвзятость взгляда автора, дистанцирующегося и от апологетов, и, тем более, от новоявленных разоблачителей Анны Андреевны. А. Марченко исходит из того, что её героиня – великий поэт и правда о ней, какой бы разной она ни была, не может унизить её память, в отличие от слепого преклонения и стыдливых умолчаний. Хотя существование самой проблемы автор признаёт: «Имеем ли мы, читатели в потомстве, моральное право допытываться до истины? И не смахивает ли наше желание знать о любимом поэте если не всё, то как можно больше на элементарное бытовое любопытство? Разумеется, каждый волен выбирать, но лично я считаю, что имеем, хотя бы уже потому, что сама Ахматова в своих пушкинских расследованиях с расхожими табу ничуть не считается. А кроме того, работая с пушкинскими документами, А.А. на своём опыте убедилась: нет ничего тайного, которое в конце концов не стало бы явным, и этого не надо бояться, ибо на суде истории «в оценке поздней оправдан будет каждый час». Так оно и есть: право классиков – загадывать загадки, разгадывать их – право потомков.
http://www.lgz.ru/article/9488/