Андрей Битов

Ты пишешь, потому что хочешь понять.
Тогда получается хоть какой-то результат.
А если ты пишешь для кого-то, или потому что, или потому,
что хочешь стать кем-то, или потому, что была литература, или еще...

Чувство, что это ты – очень странное чувство.
Но и самое ценное, и за него человек жизнь положит.

Для меня вопрос “что я понял?” совпадает с тем, что я делал. Потому что занятие литературой оказалось способом и жить, и уйти от жизни. Все что я написал – это именно то, что я понял.
Не говоря обо всем поколении, о себе могу сказать, что это была полная непросвещенность, полная неинформированность, связанная, по-видимому, изначально с войной, с первым детским ушибом. А потом – со сталинской школой. Но получается, что эта выключенность из мирового пространства – она же стала и плюсом. Все, что бы я ни понимал, оказывалось для меня открытием.
Энергетика – или то, что я под нею понимал, – она вела только в литературу. Если всему этому вокруг не придавать формы художественного текста, то тогда жизнь наша была полный абсурд. Поэтому то, что я сумел написать (не так много и по крайней мере достаточно мало лишнего), это все и есть, чем можно было жить, тем, что я понял.
При таком подходе получается, что рассчитывать на понимание другого было невозможно. Однако самое удивительное, по-видимому, что не один я находился в таком состоянии. И сначала в поколении, а потом и не только в своем, у меня появилась воспринимающая сторона, то есть читатель. Его, может быть, не много, он не массовый, мне не до этого. Потому что мой читатель – уж мой. Человек одинок, и читатель одинок. И вдруг из него получается исполнитель текста: он почему-то откликнулся, понял. Получилось, что я со своим солипсизмом оказался адекватен восприятию другого человека.
На самом деле это нужно было только мне. Это был способ избежать той жизни, которую я не хотел принимать. Плюс способ понять то, что я понимаю. Потому что само письмо является методом познания. Та существенная неразбериха жизни, полная потерянность, неадекватность, вплоть до ощущения, особенно в юности, своей совершенной отдельности от мира, который маниакально договорился жить по-своему, – с этим и надо справиться в тексте. И это же чувство владеет в той или иной мере теми людьми, которым, оказывается, это нужно.
Но для этого текст, попытка справиться с жизнью должны быть как-то исполнены. А вот тут уже область непонятно чего. Но в любом случае не профессии. Какой-то честности, по-видимому, перед собой. То есть никогда нельзя преследовать никакой цели, кроме самой цели. Ты пишешь, потому что хочешь понять. Тогда получается хоть какой-то результат. А если ты пишешь для кого-то, или потому что, или потому, что хочешь стать кем-то, или потому, что была литература, или еще почему-то, мне кажется, что все эти дела не имеют никакого общего смысла.
Поскольку мы сейчас живем в таком вульгарном переходе, об этом очень много внешних разговоров. Что вот раньше было у литературы значение, а теперь нет у литературы значения, и пиар, пиар, пиар. Но кто рассудил, читается ли распиаренный текст, и сколько он времени живет, и как воспринимается? Я знаю, что я пишу так, допустим, как я читал. Прежде всего я читатель. Прочитал я немного, но все, что смог прочитать, было то, что мне было надо. Следовательно, я стараюсь написать на том же уровне, на каком я воспринимал. Не выравниваясь с предыдущими деятелями, не борясь за свое величие, а просто чтобы мне было не скучно писать.
Все, что я написал, написано мгновенно, за ночь, за неделю. Самое длинное было сорок дней. Получился “Пушкинский Дом”. То есть это непрерывное состояние, когда тебе не скучно это делать. Но поскольку я медленно читаю, то получается, что, не пиша медленно, я пишу как бы густо, чтобы было не скучно читать с той скоростью, с которой я привык читать. Выходит, я вылавливаю тех людей, которым нужно такое же медленное чтение.
Я не могу целиком прочесть даже Евангелие, скажем, потому что для меня это слишком насыщенная работа. У меня есть несколько книг, которые я могу раскрывать каждый день, потому что насыщаюсь в них одной строчкой. Скажем, “Мысли” Паскаля открою – я сыт. По чтению. Для меня и Пушкин такой, и Коран такой, и Библия такая. Флоренского вот так недавно мог читать. Но я не способен читать много. Я неначитанный человек, как был, так и остался. Поэтому я и объявил недавно такую анкету – “Биография читателя”, чтобы человек честно признался, какие книги он последовательно прочитал, которые стали для него чем-то. Их меньше, чем в школьном курсе, таких книг.

* * *

Русская литература не была профессиональной, тут работали какие-то другие вещи. Шедевры можно было сделать, образцы можно было сделать, но это было только развитие одной личности. И кончалось оно, в общем, драматично и трагически не только из-за ужасного царского режима, а потому что человек выгорал в этом слове. Ибо это достижение обходится такой тратой духа. Приобретение и трата, приобретение и трата. Потому что, как только ты преодолеваешь какое-то пространство, тебе дополняют энергетику, как только ты останавливаешься – энергетика исчезает. Если ты что-то сделал, ты снова свободен и снова полон в этом опустошении. Поэтому необходимы периоды праздной жизни: “Пока не требует поэта…” и так далее.
Я прихожу с презентации своей последней книжки – надо было говорить, и вроде бы была симпатичная аудитория, и неплохо говорил. Но я всегда измеряю это чувством срамоты и позора. Потому что есть опустошения напрасные и не напрасные. Вроде бы все на месте, все приятно, а все равно – пусто и хочется выпить стакан. Что же делать?
Открыл Пушкина и сразу прочитал такую фразу: «В других землях пишут либо для толпы, либо для избранных, у нас этого невозможно, следственно, пиши для себя». Все. И я в порядке, да? Потому что мне ответил мой эталон… Я и не ставил себя на одну доску, а он мне взял и ответил.
Поэтому я с утра приучаю себя к порядку. Открываю три книги, просто наугад. Такой детский способ. Иногда ты это делаешь совершенно напрасно, потому что формально делаешь. Как молитву нельзя формально говорить, она должна вырваться. Открываю (не помню даже источник; Библия, это точно, но в каком разделе?): «Не для того мы тебя сюда послали, чтобы ты разговаривал своим невнятным, многословным языком». Что-то такое. Ну, я и вздрогнул, да? Что я понял? Что я понял, когда я ничего не понял?
Так вот, что же я понял? Я понял, что Бог есть. Больше я ничего не понял.
А вот однажды… Это было в тот же день, когда Рид Грачев, царство ему небесное, бился в метро головой. И вот когда его забирали, повязали, то ровно в тот же день я тоже ехал в метро. Мы в разном были метро, это потом я был поражен, потому что совпало. Он бился головой о мрамор и кричал: “Люди!” А я спускался по эскалатору (у нас они в Питере длинные), и навстречу тек поток людей. Я всегда из любопытства смотрю в лица, так бессмысленно смотрю. И вдруг меня, не знаю, “арзамасский” ли это ужас, в общем, ужас такой обуял. И тут, как вот такие растяжки теперь делают рекламные или как в старинных картинах бывает: там, где в небесах уже Царствие небесное, воинство рисуют – и вдруг такая лента висит с высказыванием на латыни. И я там прочитал: “Без Бога жить бессмысленно”. Как будто у меня был вывих и тут он был вставлен. Это случилось лет в двадцать шесть или семь. Этот день оказался для меня сакраментальным. И хотя я думаю, что нормальных людей нет, но мне кажется, что с тех пор я все-таки не безумен.

* * *

Всегда, когда говоришь о том, что ты понял… вот тоже правило замечательное. Я понял, например, что никогда не надо говорить готовые (пусть и свои) мысли. Ты раньше их надумал, написал, ты в этом уже не сомневаешься. Но вот тогда все, как мухи, начинают дохнуть со скуки. А если начинаешь говорить о том, про что подумал в ту секунду, когда говоришь, все начинают слушать. Чем это объясняется, трудно постичь. В одном случае ты лектор, в другом – живое существо. Люди общаются с живым существом, на лекции они сидят по обязанности.
В этом разница живого слова и слова мертвого. Значит, надо начинать говорить о том, о чем ты в этот момент думаешь, и тогда начинается слово, начинается контакт, начинается жизнь. Опустошение потом обязательно заполняется какой-то другой энергетикой или там не знаю чем. Кто-то задает тебе новый темп, как бы гонорар выдает.
Так что и это я еще понял: безгонорарного в мире ничего нету. Только один гонорар выдается в форме наказания, а другой – в форме поощрения. Люди пошли по третьему пути: и рыбку съесть... В принципе за то, что ты сделал нормально и закончил начатое дело, ты от него свободен уже как от поставленной задачи, ты сразу за это получаешь гонорар энергетический. Скажи спасибо, что жить опять хочется. И говорить потом, что тебя не печатают или что тебя не поняли, нелепо.

* * *

Вот механизм, который меня всегда восхищает, я понял, что он есть, а постичь его невозможно: это состояние единого текста, где все слова связуются, и каждое, оказывается, связано с каждым, и, естественно, первое с последним. Одна из самых поразительных вещей – это вообще что люди говорят и делают вид, что понимают друг друга. Подай то, принеси это... еще понятно. Но вот, например, выйти перед аудиторией и начать рассуждать о сущностях... какая самонадеянность!
Есть путь начетничества, книжности. Из всего выстраивается хронологическая последовательность и наследственность: это сказано этим, это тем, а я говорю вот что. Это искусственно. Во всяком случае, у меня так, поскольку я человек необразованный. Все, что я говорю, я понял сам. Поэтому никакого другого пути, кроме как поменять искусственность на искусство, у меня не было.
Не ссылайтесь ни на кого, кроме как на то, что вы сами увидели, постигли, почувствовали. А поскольку с тобой вместе живут люди в этом же времени, можно рассчитывать, что и у них было что-то похожее.

* * *

Текст имеет еще другую замечательную, воспитательную роль. Он очень помог в моей жизни и в моих проблемах. Ты себе сам ставишь задачу. Тебе каким-то образом заходит в голову замысел, начинает тебя не отпускать, ты сам себе ставишь задачу его написать и закончить. Тем более в советских условиях, где шансов это опубликовать не было, если ты хотел сделать так, как ты хотел. Значит, само преодоление, раз тебе никто не приказал, научило меня тому, что можно сегодня что-то сделать. Я стал предпринимателем, абсолютно бессмысленным предпринимателем. Я стал хозяином. Вот мое хозяйство: я могу начать и закончить. Это та наука, с которой сейчас столкнулась психологически вся Россия. Попробуйте, возьмите и сделайте. Сразу все вокруг виноваты, сплошные обстоятельства. Вот еще зачем мне понадобилось это занятие: чтобы научиться действовать.
Тут недавно мне пришел какой-то факс, на который я рассердился и решил им пренебречь. Там шла речь о столетии теории относительности. Вопрос: что я думаю по этому поводу? Ни хрена я про это не думаю, ничего никогда понять не мог. Эйнштейн мне казался даже временами фигурой преувеличенной. Но, во всяком случае, никем не понятой. Иногда, кстати, я человечество очень уважаю за то, что оно, не понимая, начинает уважать. Иногда я его начинаю, наоборот, очень презирать за то, что оно начинает уважать, не понимая.
И вот ночью (теперь я просыпаюсь в пять утра – какой там новый день!) меня будит мысль. Она приходит мне во сне. Я теперь держу карандаш у подушки. Что-то царапаю в темноте, доверчиво и беспомощно, не на своем уровне, не на уровне выражения.
На этот раз я сам изобрел теорию относительности. Пришлось самому, потому что я ее никогда не понимал, никогда не изучал, и сколько раз мне ее объясняли, столько раз я ее не понял. Как Пушкин приблизительно про немецкий язык сказал: странный язык, я сколько раз его знал, столько забыл. И – я понял, что я понял. Сквозь сон. А потом я засыпаю. И забываю. Однако чувство запомнил.
Вот еще одна польза письма. Когда я прочитал потом этот беспомощный текст, записанный ночью, там ничего не выражено. Но с помощью его я запомнил это чувство. И теперь я знаю, что такое теория относительности. Хотя выразить по-прежнему не могу. Но, глядя на тебя, на это кресло, на все, я вижу физически, как время движется во времени. Все происходит и проходит. Это почти на грани безумия, да? Когда видишь все время, а не одно время. Когда видишь, допустим, как огромная улитка ползет и все слизывает, а под ней остается просыхающий, испаряющийся на глазах след.
Мы назвали время временем и стали его изучать, настаивая на том, что время – это время, его самого нет. Люди идут мимо друг друга в разном возрасте и понимании. И у каждого свое время. И идут они мимо домов, которые построены в разное время.
Улитка это или какая-то плазма. То, что все слизывает. То, что проходит. Нас. История – это наша паника перед временем, перед беспамятством. А проходит все. Это то, что выражал Державин. Значит, Державин знал теорию относительности? Он ее, конечно, знал. И Пушкин, конечно, ее знал. С этим чувством жить практически невозможно.

* * *

Сейчас переживаю со своим младшим сыном такую возрастную эпопею, которую все бедные родители должны пережить в тинейджерстве. Я вспоминаю себя в тинейджерстве и понимаю, что не должен был бы его упрекать. Я нашел какие-то свои пути преодоления этого. И сейчас я думаю, какой я был молодец. Именно тогда, может быть, я был больше всего молодец.
Сначала я заставил себя заниматься телом, отвлекаясь от очень многих соблазнов. А потом я стал… Я не выносил коллектива никогда и, хотя у нас был милый класс, стал пропускать школу, потому что мне было скучно. Но я старался не огорчать родителей, научился быть придурком в зоне и подделывать справки, чтобы все было тип-топ, сдавал вовремя работы.
Вот куда я тратил время, которое я прогуливал? А прогуливал я уже до половины занятий. И денег была одна копейка.
Я где-то ходил, в какой-то пустоте. Сказать, что я думал, я не могу. Но, может, я больше чем думал, бродя по этим паркам и непонятно куда девая время. Я именно тратил время. Вот говорят “напрасно потраченное время”. Может быть, у кого-то оно напрасно потрачено. Но нет большего наслаждения, чем именно тратить время. В каком-то внутреннем состоянии.
Я до сих пор помню, как у меня появилась первая мысль в понимании таком общечеловеческом.
Помню, как я ехал из института через Тучков мост на Петроградскую. Морозный очень день, большое солнце и Нева замерзшая. Смотрю в окно, продышал уже дырочку в замерзшем стекле. Думаю: что же я такой бессмысленный, что у меня никакой мысли нет? И вдруг нечто огромное (я помню, что это было что-то огромное), поразившее меня своей ясностью, глубиной, совершенством, приходит мне в голову. Я думаю: “Ого!” У меня было впечатление, что я ущипнул какого-то огромного шерстяного зверя невидимого и у меня, значит, волосинки в руке. Я тотчас же решил схватить еще щепотку, и следующая мысль была меньше. Но тоже была прекрасна. Я и в третий раз. Она была минимальной, а после этого пропала. Я не мог вспомнить ни одной. Но это было ощущение, когда, оказывается, что-то включилось.

* * *

Один из ужасов, который стал меня обуевать… обуять (нет такой формы), – это отсутствие критериев. Ну, в связи с растущей старческой раздражительностью на общечеловеческую глупость, пока не поймаешь себя на том, что ты-то и есть главный дурак, я понимаю, что особенно серьезны те люди, которые знают, как надо. Вот они-то самые чудовища и есть.
В критическом поле (самое простое – литература, искусство, где все имеют суждение) на самом деле, строго говоря, вы не знаете, что хорошо, что плохо. Если быть честным. Сколько вам внушено…
И все-таки вы знаете. Но вот чем вы знаете – это вопрос вопросов. Это вот и есть слух. Слух на звук. Опять же вы не сумеете определить ни что такое слух, ни что такое звук. И тех, которые не знают, но хотят сделать вид, что они знают, легко обмануть. Тогда возникает то, что называется не искусство, а производство.
Поэтому на сегодняшний день меня больше всего раздражают не масс-медиа, а меня раздражает больше всего, когда из интеллектуальной, допустим, прозы создается продукт. Когда мысль оформляется в продукт и выдается за мысль. Но она легко проглатывается. Вот это легко проглатываемое (да, мы это читали). А вот то, что трудно воспринимается, то, что и есть настоящий текст, остается непрочитанным абсолютно всегда. Слава Богу, что у человечества хватает ума иметь какие-то архивы и сохранять то, чем оно не пользуется. Поэтому сегодняшний жуткий подход: “А зачем, собственно, и кому это надо?” – вот это и есть варварство, чудовищное новое варварство несохранения того, что ты не понимаешь.
Сохранять надо именно то, чего ты не понял. Это самое главное. И вот тут отсутствие критериев.
Я остаюсь при своем, мне нравится “Грачи прилетели”. А сколько мне внушено остального, я не знаю. То, что мне нравится, то мне нравится. Как это у Пушкина:

И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторге умиленья.

Это вдруг какое-то безмолвие, которое тебя охватывает не из-за того, что вещь прославленная, а из-за того, что ты на нее отвечаешь. Так вот этот критерий тебе даруется, а из него вырабатывается общий, который не является ничем.
Нелепо думать, что тебя признали и что ты приобрел какую-то известность. То, что меня читает один человек, мне гораздо важнее, чем кто меня читает. Этот один человек плюс этот один человек, ну, там оказывается кто-то.
И это опять же не должно волновать, это только доказательство, что я не сошел с ума. Потому что двух одинаковых безумий не бывает – я в этом уверен. Они индивидуальны. И вообще не безумных людей нет, есть только люди подчинившиеся и люди, как-то сковавшие себя внутренне и внешне. Люди, умеющие сохранить внутренний мир и имеющие энергетику и какие-то способы контактировать с внешним миром. Это называется норма.
У меня мать под старость говорила, когда у нее начались уже проблемы мозговые: “У меня обруч лопнул”. Мне это кажется великим высказыванием. Обруч лопнул. В этом году ей сто лет, и я ее часто вспоминаю.
Так вот, чтобы обруч не лопнул, надо, как глубоководная рыба, чтобы не разорваться при выходе на поверхности, – надо уметь как-то выравнивать внутреннее и внешнее давление. Это и есть функция нормы.
Если мы бодрствуем, разве мы бодрствуем? Мы же спим наполовину. Вот сейчас у меня время бодрствования во сне получается. Сил у меня осталось меньше, и я думаю, что когда я что-то исполняю в дневное время, я в принципе сплю. Иначе меня просто разорвет.
И если говорить, что надо говорить только то, о чем ты сейчас думаешь, то мысль у меня возникла такая: адекватно человек воспринимать мир не способен. Он погибнет в ту же секунду. Впервые я вернулся к этому снова, когда я был в Америке и пришло известие о смерти Рида Грачева. Вот этот человек не позволил себе реверсию, то есть отступление от адекватного видения. И оно его разорвало. Значит, надо уметь пятиться. Или, во всяком случае, иметь защитные механизмы от этого.
По-видимому, для того, чтобы мочь выравнивать внутреннее и внешнее давление, существуют цивилизация и культура. Цивилизация в лучшем смысле, а не в потребительском. И особенно христианская наша цивилизация. Это сознание, что есть другой человек. И что он другой в полном проявлении: не в демократическом только, не в политическом, не в общественном. Ну, на сто процентов другое существование. Как ты можешь сойти с ума, так и он.
До сих пор детское возвращается, это чувство – ты просыпаешься: “А кто проснулся?” Когда ты чувствуешь себя внутри футляра. Все-то тебе скажут, что ты сумасшедший. Не то что ты забыл. Но чувство, что это ты, – оно очень странное чувство. Оно и самое ценное, и за него человек жизнь положит.
Ну так вот. Я. У меня была такая одно время схема, очень вульгарная: что Я – это некая мозоль, создаваемая трением души о тело, да? В состоянии любви или вдохновения человек утрачивает Я. Человек, который думает, что вот, я люблю, но в лучшем случае занимается сексом, да еще при этом придумывает себе другую партнершу, а не ту, с которой имеет дело. Потому что он не любит. Это просто еще один вид наркотика. Природа или там Творец нам дали затрудненные способы получения этих состояний: вдохновения, любви. Это надо как бы заработать. На это надо решиться, найти силы.

* * *

Я утверждаю, что верующий обязан быть материалистом. Потому что “кесареву кесарево”, как сказал Христос, кажется, в Великую Среду. “Богу Богово”. Не надо Его нагружать случайным мистицизмом и правилами нашего общежития. Прежде всего мы должны разобраться сами. Единственный вид, которому предоставлена свобода выбора, развития. Другой системы объяснения мира, как жатва, я не вижу. Без Бога жизнь бессмысленна – это, может быть, и есть, что я понял. Это единственный обруч, который сковывает.
Быть может, природа и есть безумие, как в “Медном всаднике”. И мы настолько нормальны, насколько природу помещаем в свой взгляд и обрабатываем. На этом вся эстетика, по-моему, основана. Обработанная взглядом природа – да, она прекрасна. А вынутое, невидимое нами существо из каких-то глубин кажется нам безобразным. Оно не обработано нашим взглядом. Сейчас, при современных компьютерных технологиях, создают всяких монстров. В общем, там какая-то философская подоплека есть, хотя это массовая продукция. А именно: то, что мы не видели, ужасно. Традиция нам сохраняет что-то прекрасное. Ломка традиции. Надо иметь открытый взгляд. Но кто же тогда тебя защитит?
Не для красного словца написал Пушкин: “Не дай мне Бог сойти с ума…”. У Гоголя все-таки крыша поехала. Лермонтов за четыре года выгорел и подставился под пулю. Так что Пушкин, который выдержал двадцать лет, – это очень серьезно. Там не надо копаться в генетике и в безумных дедушках. Когда ты стоишь “и бездны мрачной на краю”, то это и край бумаги тоже. Когда пускается в себя все время, все пространство, все слова – это безумие само по себе. А из этого еще вырабатывается гармонический якобы продукт.
Я все время пробивал в своей пушкинистике: да вы прочитайте, что он написал! Не читают. Тем более когда такая гармоническая, совершенная форма. Она же очень защитила себя. Спрятала, скрыла. Но ненарочно. А потому, что, наверное, другого и способа нет. Мысль, выраженная точно, становится такой простой и ясной, что каждый пожмет плечами: да это всякий знает.