Языки (не)понимания

Откуда берутся понятия «своего» и «чужого» в культуре, как они работают и зачем нужны

Архаика: рождение Своего

Первые слова, которые произносит человек, чужие. Даже первые звуки плохо его слушаются, в любой момент готовы ускользнуть. Младенец пробует их «на вкус», и далеко не все станут для него своими, «естественными», до неразличимости слитыми с обликом вещей. Добрый, уютный, расположенный к нам участок мира в центре с нами самими возникает далеко не сразу: мы рождаемся в абсолютно чуждый мир, неосвоенный, неудобный, непонятный, к которому еще предстоит как-то приспособиться.
Взросление – постепенное, трудное, если как следует вспомнить, разрастание области Своего. Рано или поздно, конечно, ему предстоит упереться в какие-то границы, по ту сторону которых царит необъятное Чужое: они и защищают Свое, и придают ему форму. По всей вероятности, с человеческими сообществами происходит нечто очень похожее.
И еще: отношения с языком – все-таки особенные. Именно потому, что он вообще-то бесконечен и его никогда вполне не освоишь и не присвоишь, – язык становится подвижным посредником между Своим и Чужим. Мы щупаем мир именами.

Между Чужим и Своим

Когда-то, еще в героическую эпоху становления культурной антропологии, в середине 1920-х годов, венгерский антрополог Геза Рохейм разделил все культуры на «аллопластичные» (от греческого «аllos» – «другой») и «автопластичные». С помощью этих терминов, заимствованных из психоаналитического инвентаря, он типизировал человеческие сообщества в соответствии с характером их обращения с Чужим. В то время как – полагал Рохейм – «автопластичные» примитивные культуры удовлетворяют свои потребности, манипулируя с собой и Своим (комбинируя разными способами элементы присвоенного и освоенного мира), и в силу этого чужды историческому движению и прогрессу, европейская, «аллопластичная», достигает целей, главным образом взаимодействуя с Чужим: с внешней средой, расширяя тем самым область Своего. Историческое движение можно понять как непрерывную переработку Чужого в Свое.
Разным культурным, историческим, социальным состояниям соот-
ветствуют разные типы отношения к Чужому и разные наборы техник обращения с ним: это было подмечено в истории Европы, но, кажется, до сих пор теоретически не осмыслено.
Мир человека традиционных обществ (а к таковым стоит отнести решительно все общества, за исключением обществ европейского культурного круга в Новое время) рассечен на Свое и Чужое очень жестко. В той же «аллопластичной» Европе так было много веков подряд. Мир раскалывался на эллинов и варваров, христиан и язычников. Различие между Своим и Чужим было противостоянием (хрупкого, ограниченного) Космоса и (непредсказуемого, безграничного) Хаоса. Чужое переживалось главным образом мистически. С древнейших времен «чужой» – носитель потенциальной угрозы, враг «наших» богов, он, несомненно, связан с потусторонним миром (раз живет по ту сторону границы «нашего» мира). Это почти биология: фактически Чужой – источник и синоним смерти.
Одной из важнейших примет того, что мы теперь называем Новым временем, стали принципиальные изменения в чувстве соотношения между Своим и Чужим. Этому способствовал прежде всего «шок Чужого», пережитый европейцами в эпоху великих географических открытий, когда резко раздвинулись границы обитаемого мира.
По мере углубления в то, что расположено за пределами Своего, выясняется, что не-Свое неоднородно. Из Чужого начинает постепенно выступать, оформляться Другое. Чужое – область невозможности. Другое – область неосуществившейся возможности. Пусть даже такой, которая не осуществится никогда, – но это все равно наша возможность.
Гуманитарная мысль ХХ века (доведшего тенденции Нового времени, кажется, до некоторого предела) оказалась буквально одержима двумя проблемами. Это проблема Чужого/Другого и проблема языка. Вопросы, связанные и с тем и с другим, настойчиво, если не сказать навязчиво, обсуждались и обсуждаются практически во всех ее областях, от этнологии и прикладной социологии до философской антропологии. Это не случайно: у обеих проблем общий корень. Язык – область, где Чужое, будучи названным звуками нашей речи, становится Другим и где мы, выговорив себя в слове (всегда заимствованном), становимся Другими самим себе.

Логика заимствований и оптика невидения

Язык очерчивает вокруг нас тот самый вполне магически переживаемый круг, за пределы которого можно выйти, лишь вступив в другой круг, не менее магический и очерченный: в другой язык. Осваивая Чужое, мы не только именуем его, но и присваиваем его язык(и), хотя бы отдельные его (их) элементы.
Отсюда – активное заимствование иноязычных слов в эпохи особенно интенсивного исторического движения. Вкупе с трансформациями собственного языка, втягиванием в центр языкового мира лексического и интонационного материала с его окраин (из провинциальных говоров, из речевого обихода социальных низов или маргинальных групп) происходит резкий «вброс» в язык инородной лексики – в количествах как будто явно избыточных, явно неоправданных. В возмущениях языковых пуристов всех времен неизменно есть своя правда: зачем в самом деле нужно слово «саммит», если есть слово «встреча», зачем слово «офис», когда есть хорошее русское слово «контора»... А затем: то, что уже было однажды названо, – надо назвать иначе. Тогда оно будет иначе переживаться.
И еще одно, может быть, самое важное. Чтобы надежно освоить и присвоить Чужое, надо его неправильно истолковать. Чтобы заимствованное слово (жест, правило, что угодно еще) прижилось на новой почве, его надо насытить смыслами, обогатить обертонами, характерными и актуальными для новой среды, о которых оно и не подозревало в своих родных контекстах. Подобным образом в Японии заимствованные с Запада современные технологии, занявшие в жизни страны такое большое место, смогли его занять лишь потому, что встроились в совершенно другие контексты и приобрели другие значения. Самой своей эффективностью в новой среде, как думают европейцы, эти западные техники обязаны тому, что там они будто бы «менее привязаны к определенным перверсиям» (то есть извращениям) «западно-европейского логоса» (как выразился Леви-Стросс). Достойно отдельного рассуждения, к каким «перверсиям» сугубо японского происхождения нашли возможность привязаться плоды западного опыта, чтобы не вызвать там отторжения. Потому что, похоже, скорее всего приживается то Чужое, которое каким-то образом задевает – или кажется, что задевает – некие «родные» болевые точки, проблемы, нераспутанные узлы. Оно – в силу новизны – кажется более эффективным средством их распутать. Тогда как на самом деле оно – лишь очередной угол зрения Своей культуры на себя же. А никакое не Чужое.

Создай себе Чужое

Свое приходится создавать: выращивать, культивировать, приручать. Правда, оборотная сторона этого процесса, даже необходимое условие – то, что создавать надо и Чужое.
Немецкий философ Бернхард Вальденфельс в свое время сказал, что в опыте Чужого становится доступным само Недоступное. Это одна из многочисленных причин того, почему Чужое стоило бы сохранять во всей его чуждости... если бы оно не сохранялось в этом качестве само.

Материалы для этой страницы любезно предоставлены нам журналом “Знание – сила”