Джордж Бернард ШОУ (George Bernard SHAW) (26.07.1856 – 2.11.1950), знаменитый английский драматург ирландского происхождения, лауреат Нобелевской премии (1925), блестящий музыкальный и литературный критик («лучший музыкальный критик всех времен» согласно характеристике, данной поэтом У.Оденом), философ-эссеист, непревзойденный оратор, мастер мыслительных парадоксов, автор более чем пятидесяти пьес, переведенных на множество языков и до сих пор пользующихся в мире огромной популярностью, сравнимой разве что с популярностью пьес Шекспира (одно только свидетельство: 70 процентов спектаклей, игравшихся в Лондонском королевском театре в 1904–1907 годах, были спектаклями, поставленными по пьесам Шоу!).
Впрочем, не только это обстоятельство сближает Шоу с Шекспиром.
Как и его великий предшественник, Джордж Бернард Шоу обладал необычайно тонким и развитым чувством юмора, фантастически богатым языком и поистине неисчерпаемой эрудицией в самых разных областях человеческой культуры.
А еще, как и Шекспир, Шоу был самоучкой: все его формальное образование сводилось к нескольким классам так и не законченной школы, что ничуть не мешало ему считаться одним из образованнейших людей своей эпохи.
Блестящий оратор, Шоу никогда не отказывал себе в удовольствии мыслить вслух, с легкостью вызывая состояние восторга у одних и яростное сопротивление у других своих слушателей. Г.К.Честертон так охарактеризовал уникальный полемический стиль Шоу: «Человеку, вступившему в спор с Бернардом Шоу, может показаться, что у того десять лиц. Так человеку, скрестившему шпагу с блестящим дуэлянтом, может показаться, что у него десять клинков…» Но притом и самые непримиримые противники Шоу были вынуждены признавать, что «в жизни это был один из самых человечных на свете людей».
Первую свою пьесу Джордж Бернард Шоу написал уже в достаточно зрелом, тридцатишестилетнем возрасте (до той поры зарабатывая на жизнь статьями о музыке и театре в различных лондонских газетах и журналах), а всего на протяжении жизни он создал свыше 50 пьес, многие из которых удивительным образом соединяли подчеркнутую (часто эксцентрическую) комедийность формы с глубоко философским содержанием. К числу самых знаменитых пьес Шоу относятся «Ученик дьявола» (1897), «Человек и сверхчеловек» (1903), «Пигмалион» (1913), «Дом, где разбиваются сердца» (1919), «Святая Жанна» (1923). Среди философско-публицистических работ социалиста Шоу особое место занимает книга, опубликованная в 1928 году: «Руководство по социализму и капитализму для интеллигентной женщины».

Узник Уэсли

Школьная драма Бернарда Шоу

...Летом наша семья жила в коттедже над морем с видом на северную бухту
Дублинского залива от Хоута до Далки, с одной стороны,
и на южную бухту от Далки до Брей-Хэд – с другой.
Больших живописных гор или деревьев там нет, но я нигде, даже в Италии, не видал такого неба.
А на небо я смотрю всегда.
Таким образом, моими университетами были музыка, Национальная галерея и Далки-Хилл.

Бернард Шоу

Как выдающийся представитель рода недоучившихся, считаю своим долгом вкратце рассказать о том, как меня учили.
Нельзя сказать, чтобы мои родители экономили на жилье, пище и образовании детей. Они наняли гувернантку, которая учила меня читать и писать, а также простейшим арифметическим действиям. Дальше сложения и вычитания, правда, дело не пошло, поскольку бедная старая дама была не в силах постигнуть премудрость деления. С этим арифметическим действием я познакомился на первом же уроке в школе и должен признаться, что больше ничего из школьной программы так и не вынес. Математика давалась мне с таким трудом, что только в четырнадцатилетнем возрасте я смог осилить задачу: сколько можно купить селедок на одиннадцать пенсов, если известно, что полторы селедки на рынке стоят три полпенсовика.
Что же касается чтения, то я никак не мог взять в толк, почему она пристает ко мне с букварем и хрестоматией, если я грамотен от природы. Непонятно и то, зачем надо было заставлять меня выводить закорючки и палочки, если я и так прекрасно писал. Старуха наверняка до последнего вздоха верила, что только ей обязан ее знаменитый ученик умением читать и писать. На самом же деле она задала мне загадку, которую я до сих пор не могу разгадать: что означает таинственное слово «аб-ба» в букваре.
Свою первую книгу я запомнил не лучше, чем свой первый завтрак. Сколько себя помню, я всегда читал все, что попадалось под руку... Еще совсем маленьким мальчиком я обнаружил в шкафу книгу по энтомологии с цветными иллюстрациями. Изображенные на них жуки были настолько великолепны и необычны на вид, что первое время я не сводил с них глаз. Но потом жуки надоели, сделались похожи один на другого, а у меня возникли другие увлечения.
К самым ярким литературным впечатлениям моего детства, несомненно, относятся «Путь паломника» и «Тысяча и одна ночь»...
Пока Робинзон Крузо не попал на необитаемый остров, я читал эту книгу с трудом, и матери приходилось меня подстегивать, зато потом не мог оторваться...
Детские книги я терпеть не мог и презирал за лживость, тошнотворную слащавость и чудовищную тупость.

Латынь я начал изучать еще до школы, на дому у своего дяди-священника, мужа одной из моих многочисленных теток по материнской линии. И в протестантской школе Уэсли-Колледж я вскоре стал первым учеником по латыни в классе.
Впрочем, я не только не овладел школьной программой, но в конце концов забыл и многое из того, чему учил меня дядюшка, хотя в Уэсли готовили в университет, а потому отдавали предпочтение латыни и греческому. «Предпочтение» заключалось в том, что раз в день, войдя в битком набитый класс, учитель вызывал ученика к доске и спрашивал его, как будет по-латыни «человек», или «лошадь», или что-нибудь еще в том же духе. Помимо древних языков нас кое-как учили математике (только Евклидовой), английской истории (большей частью лживо и пошло) и географии, от которой в голове не осталось и следа...
Всего хуже было с математикой. Нам в голову пытались вбить теоремы Евклида, не сказав ни слова об их практической пользе и истории создания...
...Классы были переполнены, а учителя, которые большей частью метили в священники и в школе лишь подрабатывали, абсолютно ничего не смыслили в педагогике.
Нашего учителя математики ненавидел весь класс. В его присутствии я должен был сидеть неподвижно, а говорить имел право лишь в ответ на его вопрос. Когда эта пытка становилась совершенно невыносимой, мы с соседом, чтобы размяться, потихоньку обменивались пинками под партой. Если бы учитель был моим отцом, а я – пятилетним ребенком, можно было бы попросить его объяснить то, чего я не понимаю. А поскольку такой возможности не было, я заключил, что математика – это чудовищный вздор. Бесполезно было бы пытаться скрыть мою чудовищную лингвистическую бездарность. Мне очень жаль, но языки мне явно не даются. Я честно делал все, что в моих силах, пока наконец не обнаружил, что у людей с самыми заурядными способностями уходит меньше времени на изучение санскрита, чем у меня на покупку немецкого словаря. Есть много неспособных к языкам людей, но таких, как я, – ни одного. Мои коллеги смотрят французские, немецкие, итальянские пьесы, от души смеются, сопереживают и явно понимают тончайшие оттенки иностранного языка. А я? Если я заранее не прочел пьесу, если во время антракта не разузнал у знакомого, о чем она, то мне приходится либо ежеминутно заглядывать в программку с кратким содержанием, не имеющим, как правило, ничего общего с происходящим на сцене, либо сидеть с нечистой совестью и отсутствующим видом, делая по жестам актеров самые несуразные умозаключения... Когда я смотрю английскую пьесу, меня не волнует, если я не понял того, чего и понимать не надо, ведь я сразу понимаю, что понимать тут нечего. Когда же пьеса идет на иностранном языке, я этого не понимаю, и каждое предложение, не представляющее собой ничего особенного, кажется мне самым важным, и я боюсь, что упустил его смысл из-за постыдного незнания языка. Отсюда мучительные угрызения совести и сознание собственной неполноценности...
Итак, латынь в Уэсли была царицей наук, и это считалось настолько самоочевидным, что никто не объяснял мне, почему вместо живого языка я обязан учить мертвый... Методика преподавания была варварской: не вызубрил новые слова, не отбарабанил без подсказки формы глаголов и падежи существительных – будешь бит и останешься без обеда. Если же спряжение и склонение я отвечал (для ребенка с тренированной памятью выучить грамматику не составляло труда), мне совали в руку хрестоматию с дневниками Цезаря или со знаменитым эпосом Вергилия и, не потрудившись хотя бы вкратце объяснить, чем могут заинтересовать меня старинные записи римского императора и какое отношение имеет ко мне древний троянец по имени Эней, приказывали переводить эти произведения с листа. Не перевел – опять же пеняй на себя.
Однако самым страшным наказанием была не порка, а ощущение прикованного к парте узника, который обречен просидеть всю первую половину дня за вычетом получасовой перемены в полной неподвижности и молчании.
По идее вопросы задает ученик, а учитель отвечает на них и объясняет; у нас же вопросы задавал учитель, какой бы предмет он ни вел. Если ученик не мог дать правильный ответ, он получал плохую оценку, а в конце недели наступала расплата – шесть ударов тростью по ладони...
Словом, школу я ненавидел и не вынес из нее ровным счетом ничего.
Когда же я бросил ее и в возрасте пятнадцати лет был приговорен к пяти годам заключения в другой тюрьме – конторе, в конце срока я знал жизнь гораздо лучше, чем все выпускники Оксфорда и Кембриджа, вместе взятые.
...По прошествии нескольких лет тюремного заключения в Уэсли, которое хотя и не прибавило мне знаний, но зато развязало руки родителям, освободив их от меня на полдня, мой дядюшка-священник проэкзаменовал меня и нашел, что в школе я не только ничего не приобрел, но даже забыл то, чему в свое время учил меня он...

...Английская научная и коммерческая дневная школа, как и школа в Уэсли, была дешевой, солидной и протестантской, однако подготовительной не считалась, а потому латынь и греческий в программу не входили. Рассчитана она была на тех детей, чьи родители, как и мой отец, не имели средств отправить своих детей в колледж Святой Троицы. Готовила научная и коммерческая дневная школа не в университет, а в контору. Два-три ученика постарше, которые интересовались высшей математикой, сидели отдельно от нас и занимались самостоятельно, поскольку учить их было решительно некому. Директор не выходил из своего кабинета и вступал с учащимися в личный контакт, только когда порол их. Как раз в это время он срочно готовился к посвящению в духовный сан.
Методы преподавания были здесь точно такими же, как в Уэсли, изменилась не школьная методика, изменился я сам. В Уэсли я никогда не делал уроков, а учителю, нашему общему врагу и палачу, врал напропалую...

Я, конечно, пристрастен, но свою известность объясняю в основном тем, что я гораздо лучше образован, чем выпускники частных школ и университетов, которые в свою очередь считают невеждой меня. Хотя историю музыки (английской, немецкой, итальянской с XVI века по XIX) я изучил досконально, и не по книгам, а на слух, слушая ее и напевая; хотя девять симфоний Бетховена и три крупнейшие симфонии Моцарта я знал ничуть не хуже самой популярной мелодии, хотя в музеях я бывал столько раз, что почерк величайших мастеров узнавал с первого взгляда, читать «Сатиры» Ювенала в оригинале я так и не научился, ведь в школе, где я просидел, как в тюрьме, столько лет, латыни и греческому в ущерб всем остальным предметам уделялось так много времени, что я и по сей день не могу без подсказки перевести простейшую латинскую эпитафию или написать под диктовку фразу из Цицерона. И хотя – главным образом благодаря Гилберту Маррею – я теперь вполне прилично знаю древнегреческий театр; хотя о Гомере и Вергилии мне известно все, что написано лордом Дерби, Моррисом, Драйденом и Солтом, мне все же повезло, что в отрочестве я увлекался не латинскими рифмоплетами и игроками в крикет, а Микеланджело и Генделем, Бетховеном и Моцартом, Шекспиром, Диккенсом и им подобными.
Возьмем для примера историю – предмет для воспитания гражданина совершенно необходимый. Вы когда-нибудь задумывались над тем, что историю невозможно выучить по голым фактам, расставленным в хронологической последовательности? С тем же успехом можно было бы почерпнуть сведения о Лондоне из телефонного справочника.
В школе такого предмета, как «история Франции», у меня не было, и тем не менее по увлекательным историческим романам Дюма-отца я неплохо представляю себе французскую историю с XVI по XVIII век, от Шико до Калиостро, с времен подавления дворянства монархией при Ришелье до Французской революции. Подобно Мальборо, я уже знаю по хроникам Шекспира все, что следует знать об английской истории – от короля Джона до поражения английской феодальной аристократии в битве с капиталистами при Босворте. Присовокупив к авторитетным хроникам Шекспира не менее авторитетные исторические романы Вальтера Скотта, я всерьез увлекся историей и познакомился с ее героями и событиями, которые, когда я вырос, облегчили мое понимание философии. Кончилось тем, что я и сам стал историком. Я написал пьесу под названием «В золотые дни доброго короля Карла». За ее достоверность поручиться не могу; более того, убежден, что описываемые в ней события вымышленные, и все-таки всякий, кто прочтет эту пьесу или увидит ее на сцене, не только повеселится от души, но и реально представит себе, какова была обстановка в стране во времена Карла; иными словами, о политических коллизиях и исторических личностях читатель почерпнет из этой пьесы больше, чем из архивов. И хотя большинство из нас, кончая школу, дают себе торжественную клятву никогда впредь не открывать учебников, дабы не вспоминать эти жуткие орудия пытки, я готов умереть мученической смертью, если, познакомившись с моими статьями и пьесами, мои читатели и зрители не перечтут все исторические книги до одной.
...Помню, как нас, человек пятьдесят учеников, рассаживали на уроке истории в алфавитном порядке. Каждый день мы проходили по главе из учебника Хьюма. Учитель следил по учебнику и спрашивал нас события и даты по алфавиту. Поскольку моя фамилия начинается с буквы «Ш», я заранее, с точностью примерно до десяти строк прикидывал, какой отрывок попадет мне. До сих пор помню, что в главе про наполеоновские войны мне всегда доставалась одна и та же тема: «Отступление из Бургоса». Пробежав глазами по дороге в класс десять строк из учебника, я мог не только ответить сам, но и подсказать своему соседу, если он не был столь же прилежен.
Но хотя в данном случае я не только давал своему заклятому врагу – учителю повод считать, что я досконально изучил историю наполеоновских войн, но и уяснил себе, что отступление из Бургоса действительно имело место, это никак нельзя было назвать изучением истории. По-настоящему историю я изучал не в школе, а дома, читая «Квентина Дорварда», «Повесть о двух городах» и «Трех мушкетеров». А поскольку занятия в школе отрывали меня от этих книг на целых полдня, могу смело утверждать, что школа не только не смогла научить тому, чему обязана научить, но и отрывала от самообразования. Я прихожу в бешенство от одной мысли о том, сколько бы я всего узнал, если бы не ходил в школу.
Совершенно очевидно, что школа не дала мне абсолютно ничего и что моим единственным спасением было эстетическое образование, которое я получил вне ее. В школе я врал самым бессовестным образом, оправдываясь перед учителями за невыполненные задания и недописанные упражнения. Вместо того чтобы делать уроки, я зачитывался увлекательными книжками (школьные учебники в их число не входят), слушал музыку, смотрел картины и бродил по Далки-Хилл, то есть учился по-настоящему. Поэтому я возненавидел школьную тюрьму, где искусству и красоте места не было.
Есть в Дублине скромная Национальная галерея с неплохой коллекцией старых мастеров. Туда бесплатно пускали мальчишек моего возраста, и я этим не раз пользовался. Не могу не сказать слова благодарности Национальной галерее, благословенному приюту моего детства.
Известный дублинский музыкант Джозеф Робинсон разрешил мне брать у него художественную энциклопедию Дюшесна. Каждый раз, заходя к нему, я уносил по тому, а всего их было, кажется, двадцать. Когда у меня оказывались деньги (что случалось крайне редко), я покупал Вазари в переводе Бона и читал его с огромным интересом. В результате мне еще не было и пятнадцати, а я уже настолько хорошо знал итальянскую и фламандскую живопись, что сразу же узнавал картины многих художников.
Летом наша семья жила в коттедже над морем с видом на северную бухту Дублинского залива от Хоута до Далки, с одной стороны, и на южную бухту от Далки до Брей-Хэд – с другой. Больших живописных гор или деревьев там нет, но я нигде, даже в Италии, не видал такого неба. А на небо я смотрю всегда.
Таким образом, моими университетами были музыка, Национальная галерея и Далки-Хилл.