Между проклятием и отчаянием

О писателе, чьи романы кажутся написанными на полях Ветхого Завета

«При реках Вавилонских там сидели мы и плакали...»

(Псалтырь, 136 псалом)

Звук древних иудейских песен расплетается на тысячи ритмических рисунков. Рукава Миссисипи струятся по нашим щекам. Спиричуэлсы, черный джаз, каденции прозы.
«Хорес неторопливо шел подъездной аллеей, ощущая доносившийся из-за ограды запах жимолости. Дом стоял темный, тихий, точно вынесенный в пространство отливом всех времен... Вверху стояла луна, но без света; внизу лежала земля, но без тьмы. Хорес открыл дверь и ощупью стал пробираться в комнату, к выключателю. Голос ночи – хор насекомых, еще невесть что – проник вслед за ним в дом; Хорес вдруг понял, что это трение земли о свою ось, приближающее тот миг, когда ей придется решать, продолжать ли вращение или замереть навсегда: недвижный шар в ледяном пространстве, и вдруг вьется, словно холодный дым, густой запах жимолости».
«Святилище», один из худших романов Фолкнера – триллер с несколькими плохими концами, – протянутая в бесконечность цепь порождающих друг друга насилий, наслаждений, безумий. Главный мотив – наследственное проклятие человеческого рода: то черное, неистовое, что прячется в человеческой плоти. Девочка пятится во тьму, кружась вокруг событий одной ночи, то удаляясь, то возвращаясь и переживая заново, и расширяя ее кошмар, в котором кукольно двигаются люди, сломленные, опоенные злом.
«...я почувствовала, что мой рот растянулся для крика, ощутила внутри тот маленький ком, что вопит. Потом он коснулся меня, его маленькая противная рука полезла под пальто, туда, где на мне ничего не было. Она походила на живой лед, и моя кожа стала отскакивать от нее, как маленькие летучие рыбки от носа лодки. Кожа словно бы заранее знала, куда двинется рука, и отдергивалась прямо перед ней; казалось, там, куда она коснется, не окажется ничего... В животе у меня забулькало, а мякина в матраце стала издавать шум, похожий на смех...»
Название не расшифровывается. По предположению одного из комментаторов, святилище – это показанный в романе публичный дом с дорогими женщинами: три доллара за ночь.
Жестокость персонажей обыденна, отшлифована до автоматизма. Это милосердие требует поступка, а порок рефлекторен. Убили человека, не имеющего фамилии, изнасиловали девушку, по ее оговору сожгли невиновного. Убийца в тюрьме выкладывает аккуратными рядами окурки, непосредственно перед повешением просит поправить ему растрепавшиеся волосы. На шляпке хорошенькой студентки, обрекающей на костер отца маленького ребенка, украшение из горного хрусталя.
«– Знаю я таких, как ты, – сказала женщина. – Добродетельные особы. Слишком хороши, чтобы иметь что-то общее с простыми людьми. Катаетесь по вечерам с мальчишками... Берете все, что можно, и ничего не даете. Я невинная девушка, я этого не позволю. Встречаешься с мальчишками, жжешь их бензин и жрешь их еду, но пусть только мужчина хоть посмотрит на тебя, так ты падаешь в обморок, потому что твой отец судья и твоим четверым братьям это может не понравиться. А попади ты в переделку, куда пойдешь плакаться? К нам, недостойным даже зашнуровать ботинки у всемогущего судьи...»
(Фолкнер, «Святилище»)

Уильям бросил школу после шести классов (родители этого, кажется, не заметили). Вскоре началась Первая мировая война. Интенсивно читавший – особенно английскую поэзию – юноша поступил в Королевские воздушные силы (РАФ), чтобы воевать с Германией. Его направили на обучение в Канаду. Однако, прежде чем он смог совершить первый самостоятельный полет, война закончилась. Он возвратился в родной Оксфорд, штат Миссисипи, «в форме офицера РАФ, аффектируя британский акцент и хромоту, следствие, как он говорил, одного полетного инцидента. Друзьям конфиденциально сообщал, что у него стальная пластина в черепе. Он держался этой легенды годами и начал спускать ее на тормозах, только когда стал фигурой национального значения и риск быть выведенным на чистую воду стал слишком велик», – рассказывает Джозеф Кутзее в статье «Создание Уильяма Фолкнера», опубликованной в журнале «The New York Review of Books» в апреле этого года. Легкость, с которой он обманул оксфордских приятелей, убедила Фолкнера в том, что «искусно изобретенная и убедительно разъясненная ложь побивает правду, а значит, можно зарабатывать на жизнь фантазией».
Но еще довольно долгое время, вернувшись домой, Фолкнер вел рассеянную жизнь. Писал безнадежно плохие стихи, воспевая «обычных» (для него это значило – слегка помешанных) женщин и свою невознагражденную тоску по ним; стал подписываться «Faulkner», хотя был рожден и двадцать лет прожил как «Falkner». В течение нескольких лет, пока его не уволили за безделье, управлял маленьким почтовым отделением, где все рабочие дни напролет читал и писал. Какое-то время на моторной лодке возил контрабандный ром, получая 100 долларов за рейс. Мечты о полетах тоже не оставил, купил подержанный самолет и катал желающих за деньги. Пробовал организовать воздушный цирк, но затея провалилась.
Бросить родной городок и переехать в столицу Фолкнер никогда не собирался. Джей Парини в самой последней биографии писателя едко замечает, что тот «находил слишком тяжелой жизнь в отдалении от богатой и чувствительной матери».
«В 1925 году Фолкнер совершил первую поездку за границу, – пишет Джозеф Кутзее. – Он провел два месяца в Париже, и ему понравилось: он купил берет, отпустил бороду, начал работу над романом – вскоре брошенным – о живописце с фронтовым ранением, приехавшем в Париж ради своего искусства... В целом ничего, кроме необыкновенного упрямства, никогда не обещало в нем большого писательского дарования. Все же вскоре после своего возвращения в Соединенные Штаты он вдруг сел и написал фрагментарный эскиз – основу будущих больших романов.

В детстве Билли был неразлучен с соседской девочкой Эстел Олдхэм, которая была чуть его старше. Они были в некотором смысле обручены. Но когда подошло время, родители Олдхэм, не благоволившие к беспомощной молодежи, выдали Эстел замуж за адвоката с перспективами. Вернулась Эстел в родительский дом разведенной женщиной тридцати двух лет с двумя маленькими детьми».
У Фолкнера были сомнения по поводу того, что стоит продолжать отношения. Но... они поженились. Во время медового месяца Эстел пробовала утопиться. Брак оказался несчастным – хуже, чем несчастным. Это была, по выражению биографа Джозефа Блотнера, «скрытая партизанская война». «Они ужасно не подходили друг другу», – рассказывала их дочь Джилл. Фолкнер всю жизнь называл себя фермером, профессиональным писателем себя не считал. Эстел была интеллектуалкой, кроме того, привыкла свободно тратить деньги и всегда иметь под рукой слуг, выполняющих любое желание. Жизнь в обветшалом старом доме с мужем, который по утрам занимался своими черновиками, а днем вместе с неграми заменял гнилые доски или слесарил, казалась ей унизительной. И муж, и жена пили вместе и порознь. Первый их ребенок умер через две недели после рождения.

Первые свои вещи Фолкнер писал в надежде на быстрое обогащение. В том числе и «Святилище». Когда он послал рукопись издателю, тот ответил: «Если я это опубликую, мы оба попадем за решетку». И все-таки через два года роман оказался в типографии. К этому времени Фолкнер устыдился написанного. Он заплатил немалые деньги, чтобы рассыпать набор, и радикально переделал всю книгу. Через много лет написал продолжение, чтобы окончательно оправдать себя как автора.
Он понял, что недостойно просто живописать пороки. Человек, как бы слаб он ни был, должен бороться со злом окружающей действительности, чтобы по меньшей мере не пропустить фундаментальную жестокость мира внутрь себя. «Ты должен быть смелей, чем ты есть и чем ты можешь стать; ты должен быть сострадательнее, чем ты есть, ты должен быть правдивей» (из интервью на семинаре в Нагано.) В лучших романах и рассказах Фолкнера часто единственными людьми, противостоящими распаду и толпе, оказываются старики или дети. Вроде старой негритянки Дилси в «Шуме и ярости».
Тысячи современников он расселяет по своей выдуманной Йкнопотофе, как будто для того, чтобы внести в хаос человеческих выгод, резонов, страстей интонацию Псалтыри – не в оправдание, а хотя бы в память, в надгробное чтение. Этакий могильный холмик из бумажных страничек для бесконечных анонимов. Людей без фамилии, со странными понятиями чести или вовсе без них, «несчастных сукиных детей», от которых, когда они умрут и будут преданы земле, не останется ничего доброго, кроме книги о них. Шорох распадающегося праха. Бессильная ярость бесчисленных, жарких, но так и не утоленных до конца желаний...
Фолкнер не был праведником, но его романы кажутся написанными на полях Ветхого Завета. А еще в них – стук дождевых капель на заднем крыльце, запах жимолости.
Свою лучшую книгу – «Шум и ярость» – Фолкнер писал пять лет. Он начинал ее четыре раза, и в результате получилось четыре части, которые почти ничего не объясняют. Центральный герой – самый пронзительный образ в литературе ХХ века – мальчик, сознание которого перестало взрослеть. Ему уже сорок лет, но для него продолжается давно забытый всеми день, когда умерла бабушка и он смутно почувствовал обреченность этого мира. Тогда сестра и братья жили одним домом. Любовь была вечностью, чистота – любовью...
«Книга – секретная жизнь автора, темный близнец человека», – передает весть от автора один из персонажей романа «Москиты». Для книг времени нет. Что бы ни случилось с нашим миром, в одном из миллиарда его нейронов девочка наклоняется над маленьким братом, и от нее пахнет деревьями.